– Я тебя тоже, – еще раз поцеловал в макушку внучку Григорий Павлович. – Иди уже, с богом. И позвони сразу, как доберешься.
– О господи! – подскочила со стула Аглая. – Я ж деду не позвонила!
– Что ты скачешь, тишину и спокойствие пугаешь! – пробурчал недовольно Коля. – Я позвонил, успокоил Григория Павловича, садись уже, не маячь столбом виноватым. – И, дождавшись, когда она, вздохнув облегченно, села назад за стол, спросил: – Ну, что, Маруся Попадайкина, нам следует ожидать возможного визита министерского чиновника?
Иногда, когда Аглая попадала во всякого рода истории, Коля звал ее Маруся Попадайкина. А еще – Глашуня, ну, это так, нежненько, и по фамилии – Стрельникова, если выговаривал за что-то, но чаще Стрелка, а это уже отдельная история из их детства с серьезным обоснованием Колей такого имечка.
– Да ладно! – отмахнулась Глашка. – Во-первых, он о тебе не знает, а во-вторых, надеюсь, я была убедительна в роли прогибающейся перед его величием, которого я, простая, до аналогии с табуреткой, Маруся Попадайкина, не достойна.
– Не скажи-и-и, – задумчиво протянул Коля. – Такие перцы носятся со своей значимостью, как с третьим яйцом. И коль он самодур величавый, то «сделать к ногтю» посмевшего ему в чем-то противоречить или не дай бог отказать – это его священный крестовый поход и повод для очередного самоутверждения.
– Ну, меня-то он не найдет, к деду вряд ли сунется, поостережется. Придется ему удовлетвориться моей пламенной речью, – отмахнулась Аглая.
– Предположим, найти тебя особого труда не составит, – возразил Алтай задумчиво. – Стоит справочки навести про друзей твоих, приятелей и выяснить, что в наличии имеется таковой только один экземпляр, то бишь я, а уж место моего проживания выяснить быстрее, чем чихнуть. Впрочем, глубоко наплевать, здесь ты в полной безопасности, – махнул он рукой на ерунду такую.
– Коль, – вдруг вспомнила Глаша, – мне ведь нужно какое-то разрешение-приглашение на проживание в поселке?
– Я уже сделал, – успокоил Алтай, – утром в управление сходил, пока ты спала.
– Обстоятельный ты мужик, Коля, – похвалила с чувством Аглая. – Деду позвонил, разрешение сделал, меня пожурил слеганца. За что люблю тебя и уважаю!
– Ото ж! – довольно подытожил Алтай, посмотрел на нее внимательно и озвучил: – Да, Глашуня, как ты была инопланетянкой, так и осталась.
– Обоснуй заявление, – предложила Глаша.
– Легко! – приступил к обоснованию Коля. – Большинство современных девуль посчитали бы верхом везения, чудом и фартом небывалым оторвать мужика такого уровня в мужья! Что там в мужья, хотя бы в любовники! А то! Богатый, при власти и с большой карьерной перспективой, к тому же молодой и неженатый! Дома, квартиры, машины, деньги! И в Москве! А тебе по фиг на все это добро с министерским будущим! И это не поза альтруистки красующейся, это твоя суть. Ты всегда такая была, не от мира сего. Странная и непонятная.
– Загадошная, – театрально закатив глазки, через «ш» уточнила свой имидж Глашка.
– Именно, – кивнул он, не дав спровоцировать себя на шутливый тон, и вдруг предложил: – давай вина выпьем, и я попробую объяснить то, что понял о тебе.
И, не дожидаясь ее согласия на распитие, встал, собрал пустую грязную после обеда посуду и пошел в дом. Глашка осталась сидеть за столом и задумчиво рассматривать красивый пейзаж, открывающийся взору с веранды.
Что он там понял о ней такого, что прямо вином запивать надо? Мыслитель! Диоген!
Подозреваемый в тяготении к философствованию вернулся на веранду, зажав под мышкой открытую бутылку сухого белого вина, в руках два бокала и тарелка с закуской в виде сыра и клубники с крыжовником, наваленных горочкой. Явно дары местного огорода.
Расставив на столе принесенное, Коля сел на свой стул, неспешно налил вина в два бокала, протянул один из них Аглае и провозгласил незамысловатый тост:
– За тебя, Аглая Стрельникова!
Чокнулись, отпили по глотку, и Николай, засмотревшись куда-то вдаль, принялся излагать свои размышления:
– Знаешь, Стрелка, здесь, в единении с природой, такое разуму открывается, что и поражаешься, и восхищаешься, и даже побаиваешься немного. Здешние места располагают к созерцанию, к возможности разобраться в самом себе и увидеть то, что прятал глубоко в подсознании, боясь потревожить. Я только здесь осознал до конца, почему в детстве выбрал тебя близким другом и старался защитить от всех, – мне хотелось вызнать твой секрет, как у тебя получается так жить, понять и научиться жить так же и ни с кем ни тобой, ни этим знанием не делиться. Совершенно странным образом в тебе словно существуют и гармонично уживаются несколько личностей. С одной стороны, ты вполне рациональный человек, к любой проблеме подходишь логически, просчитываешь варианты и возможные последствия, у тебя все аккуратно и в голове, и в быту. С другой – ты иногда такое вытворяешь, поддаваясь импульсу, минутному решению, интуиции, которой доверяешь и слушаешься безоговорочно. Но самая поразительная твоя третья сущность – что-то такое недоступное обычным людям, словно ты знаешь, слышишь некие вселенские законы, божьи, что ли, которые людям еще познавать и познавать, а ты по ним уже живешь легко и просто, словно дышишь.
– Да что ты придумываешь, Алтай! – возроптала Аглая. – Никаких во мне таких трех личностей и загадочных способностей нет, я самая обыкновенная!
– Ну да! – хмыкнул многозначительно Коля. – Вот скажи мне, Стрельникова, о чем ты мечтала в девять лет? Какое у тебя было сокровенное желание? Ты помнишь?
– Ну, помню, – призадумалась Аглая ненадолго. – Мне хотелось рисовать!
Она искренне порадовалась, что вспомнила о своих детских мечтах, таких простых и незамысловатых, в которых и намека нет на какую-то там исключительность, на которой настаивал друг детства.
– Угу, – саркастически подтвердил друг детства. – Вот именно! Рисовать. На минуточку, если учесть, что мы с тобой жили и учились в спортивной школе-интернате олимпийского резерва страны, из которого выходили только мастера спорта и чемпионы, вплоть до олимпийских. И основным занятием у нас были многочасовые тренировки – с утра и до отбоя, с перерывом на школьные уроки и еду. Хочешь, я скажу тебе, о чем я мечтал тогда?
– Стать тем самым чемпионом? – предположила Глашка неуверенно.
– Нет, – жестко ответил он. – Я мечтал о том же, о чем мечтали абсолютно все дети этого интерната: жить с родителями! Я так хотел жить дома с папой, мамой и бабушкой, как раньше! И просыпаться утром в своей кровати, в своей комнате, где только мои игрушки, и мой старый письменный стол, и мои любимые книжки. И чтобы бабушка кормила меня на завтрак любимыми оладьями, и гладила по голове, и целовала в затылок, и папа с мамой, возвращаясь по вечерам с работы, слушали за ужином мои рассказы о тренировках и как меня сегодня похвалил тренер. Я готов был тренироваться в десять, в сто раз больше, только бы они вернули меня домой! В девять лет ребенок должен жить с родителями, любимый и оберегаемый ими, а не в казарме интернатовской! Какие бы необычайные способности у него ни обнаружились! Мы все страшно, отчаянно мечтали вернуться домой! В интернате же не было ни одного сироты – там учились дети из вполне благополучных семей. И мы уговаривали, умоляли родителей забрать нас оттуда! И обижались на них, и чувствовали себя преданными и брошенными. Все, кроме тебя. Ты единственная не испытывала никакого чувства обиды на взрослых, ты принимала их и сложившиеся обстоятельства твоей жизни такими, какие они есть. И ты хотела рисовать.