— Ты продаешь дом? — пролепетала я, видя правдивый ответ в ее опущенных к полу глазах. — Зачем?
Она сделала решительный вдох и посмотрела на меня.
— Я на какое-то время уезжаю на Западное побережье. И ничего тут нет особенного, — стала она защищаться. — Просто пора что-то менять в жизни, вот и все.
Я повернулась к Робби, прищурившись. Он стоял, прислонившись к мойке, с такой довольной рожей, что вот-вот лопнет.
— Ах ты… эгоист! — сказала я в полной ярости.
Он ее уже годами уговаривал к нему переехать, и наконец-то добился своего.
Мама неловко заерзала, и я обуздала свой гнев, отодвинув подальше до момента, когда мы с Робби останемся наедине. Здесь мы выросли. Здесь жили воспоминания о папе, здесь дерево, которое я посадила над его прахом. И сейчас все это достанется чужим людям.
— Прошу прощения, — сказала я сдавленно. — Я возьму свои вещи с чердака.
Продолжая злиться, я вышла в коридор.
— Я с ней поговорю, — услышала я голос Робби и саркастически хмыкнула. Говорить буду я, а ему придется послушать.
На этот раз я нормально сдернула лестницу вниз и включила свет. Откуда-то выплыло воспоминание о Пирсе. Он для меня открыл чердак, когда я искала папины лей-линейные принадлежности, чтобы помочь ему спасти и ту девочку, и свою душу. Ребенка он по крайней мере спас.
Сверху потянуло холодом, и когда Робби вошел в коридор, я уже залезла по лестнице наверх. Меня охватило прохладное безмолвие, но мою злость оно остудить не могло. Освещен чердак был единственной лампочкой, лежали резкие тени от сложенных штабелями коробок, выдавались в углах стропила. Я нахмурилась, поняв, что кто-то недавно здесь был: коробок стало меньше, чем мне помнилось. Пропали лей-линейные принадлежности отца, и я подумала, не Робби ли их выбросил, чтобы удержать меня от их использования.
— Эгоист и сволочь, — пробормотала я, потом потянулась за верхней коробкой своих мягких игрушек. Они прибавлялись одна за другой, пока я лежала в больнице или болела дома. Многие носили имена моих друзей, которые уже не вышли из больницы на вольный ветер, и я придумывала в детстве, будто они и есть мои умершие друзья. Я их не взяла с собой, когда уезжала, и слава богу — они бы не пережили великую солевую ванну две тысячи шестого года.
С участившимся пульсом я подтащила коробку к люку в полу.
— Лови! — сказала я и бросила ее, когда Робби выглянул снизу.
Он не удержал коробку, и она звучно шлепнулась в стену. Не глядя на его рассерженную физиономию я пошла за следующей. За это время Робби уже влез на чердак.
— С дороги, — сказала я, хмуро глядя на долговязого брата, пригнувшегося под низким потолком.
— Рэйчел!
Он не сдвинулся, и если я не решусь выйти в коридор прямо сквозь пол, он же потолок, придется его слушать.
— Что ты сука, я всегда знала, — заговорила я, выкладывая накипевшее за годы. — Но это уже даже и для тебя слишком. Ты возвращаешься, морочишь ей голову и убеждаешь ехать к тебе и твоей новой жене. А это ведь я не дала ей рассыпаться после смерти папы! Ты тогда сбежал и предоставил мне с ней возиться, а мне было всего тринадцать лет! Тринадцать, Робби! — Я просто шипела, старалась сдержаться, но не получалось. — И как ты смеешь теперь являться и ее у меня отбирать? Когда она только-только пришла в себя!
Покрасневший Робби передернул узкими плечами:
— Помолчи.
— Сам помолчи! — рявкнула я. — Она здесь счастлива. Здесь ее подруги, здесь все ее воспоминания. Ты можешь нас оставить в покое? Как ты уже делал?
Робби взял у меня коробку и поставил рядом с собой.
— Помолчи, говорю. Ей нужно отсюда уехать — именно по всем тем причинам, что ты назвала. И не будь эгоисткой, не держи ее, когда она наконец-то нашла в себе смелость это сделать. Тебе нравится смотреть на нее такую? — Он показал в сторону невидимой кухни. — Одетую как старуха? Разговаривающую так, будто жизнь позади? Она не такая. Я помню ее, когда папа был жив, и эта старушка — не она. Сейчас она готова отпустить отца. Не мешай ей.
Я вздохнула со скрещенными на груди руками.
— Я ее не забираю у тебя, — продолжал он уже спокойнее. — Ты ей не дала рассыпаться, когда погиб отец. Я был трусом. Я был дураком. Но если ты сейчас ее не отпустишь, то струсишь ты.
Мне не нравилось то, что я слышала. Но он был прав, и я подняла на него глаза. Лицо у меня было перекошенное, мерзкое — но именно такое было у меня самоощущение.
— Она хочет быть ближе к Такате, — сказал он, и я фыркнула с возмущением. Ага, еще его приплети. — Она хочет быть к нему ближе, а он не может жить в Цинциннати, — убедительно говорил Робби. — И нет у нее здесь никого, никаких настоящих друзей. А теперь по твоей милости она и зелья продавать не сможет — потому что ты под бойкотом.
Меня будто окатило холодной волной, с лица сбежала краска.
— Т-ты… ты знаешь?
Он отвел глаза, потом снова посмотрел на меня.
— Мы вместе были, когда об этом узнали. Теперь ей ничего не продадут, и никто ничего у нее не купит. С тем же успехом могли объявить бойкот ей.
— Это же несправедливо!
У меня заболел желудок, я прижала руку к животу. Робби отвернулся, поднес руку ко лбу, другую поставив на бедро.
— Рэйчел, ради бога! Тебе объявлен бойкот?
Я несколько опешила:
— Я… я не знала, что они решат… — Тут до меня дошло, что он поменялся со мной позициями, и я задрала подбородок. — Да. Потому что я разговариваю с демонами.
Робби присвистнул сквозь зубы, посмотрел на мою руку со шрамом от демона.
— Ну, да, — признала я. — Бывает, заключаю с ними сделки, когда вынуждена. И провела какое-то время в безвременье. Больше многих других.
— Так-так.
— И в демонской тюрьме, — добавила я, ощутив некоторый укол совести. — Но это была работа на Трента Каламака. Он тоже там был, а на него никто собак не спускает.
— Еще что-нибудь? — спросил он издевательским тоном.
Я неловко поежилась:
— Новости смотришь?
Сцена, когда демон волочет меня за шкирку по улице, у них теперь в заставке.
Робби весело хмыкнул:
— Больно было, наверное.
Я улыбнулась, но тут же помрачнела снова:
— То, что ты сейчас делаешь — больнее.
Он вздохнул, подвинул коробку ближе клюку:
— Здесь у нее ничего нет, Рэйчел.
Моя злость вернулась сразу:
— Здесь есть я.
— Ну да. И ты тут такого натворила, что ей больше здесь на жизнь не заработать.
— Да черт побери! — выругалась я. — Я же не хотела, чтобы так вышло! А если она уедет, у меня никого не останется.