Ну ладно, я опять отвлеклась. Вы же хотели услышать про мою жизнь. Жизнь сценаристки. Во время той поездки у меня была еще одна встреча. С известным продюсером, который с телевидения ушел в кино. Ему было за пятьдесят, Румяный еврей, очень обаятельный, широкое американское лицо и вечная улыбка. Мне он казался добрейшим из людей. Он пригласил меня на переговоры. Он тогда собирался ставить высокобюджетный триллер. На переговорах были его люди — семь или восемь голодных молодых мужиков. Он был вожак — вертел ими как хотел. Унижал их, топтал, рвал в клочья и отдавал на растерзание другим. Они, конечно, и впрямь были болваны — на кастинге отбирали звезд по принципу известности. И как с такими можно ставить фильм? Я сказала ему об этом. Он пригласил меня поужинать. Заехал за мной в отель, и там со мной произошел конфуз. Мы проходили через вращающиеся двери, и я, промазав, попала с ним в один отсек, после чего буквально вывалилась на асфальт с другой стороны. Ситуация была неловкая, но ему, похоже, понравилось. Он объяснил мне, как правильно проходить через вращающиеся двери: «Никогда не следуй за кем-то по пятам. Всегда держись на расстоянии».
В общем, ситуация в духе Бриджит Джонс или Сандры Баллок, только для этого фильма не подходила. Скажем так, не очень подходила — все-таки не лирическая комедия. Возьмите себе это на заметку, пригодится для окончательного черновика. В постели он был просто сказочный — нежный, внимательный, как и полагается американцу, только вот сетовал на мою молчаливость. «Почему ты ничего не говоришь?» А что говорить-то? «Ой! Мне так хорошо! О-о» Это, что ли? Да ну, по-моему, абсолютная дешевка.
Но у него была большая еврейская семья и жена, какая-то знаменитость. Они поженились недавно, но он уже ненавидел ее и боялся. А у меня был билет на «конкорд» домой. Какое-то время мы поддерживали отношения, перезванивались, но потом, как я слышала, у него случился сердечный приступ и он пропал из моего поля зрения. О его смерти я узнала из газет. А жаль, мужичок мне подходил. Это была почти любовь, в том смысле, в какого она нужна мне. Вот они, нереализованные возможности. Им не было суждено сбыться. Ну сами посудите, кто я такая? Девушка-англичанка с таким большим размером ноги, что спотыкаюсь о собственные ступни. Мне бы быть миниатюрной киношной евреечкой — она и умнее, и шустрее, и характером пожестче. Наша английская жесткость характера все-таки отличается от еврейской. Зато мы здоровы на фантазию, у нас полно мыслей в голове, и мы их ни в грош не ставим, раскидываем где попало. А для них идея имеет цену, поскольку ее приходится вымучивать. Из-за этого у них даже принято воровать чужие идеи.
Но кто же тогда мой герой? Он не супермен, влипший в историю, и не садовник, не ловелас и не борец за мир во всем мире. Мой герой не будет приставать к девушке, помявшей крыло, он постарается сбежать из этого несовершенного мира. Мой герой — террорист, прирожденный вожак, но у него ранимая душа, она рвется наружу, выворачивается наизнанку. У моего героя нет девушки, усыновляющей малавийского младенца. У него есть жена, которую он по праву ненавидит, ведь она еще большая негодяйка, чем он. В итоге он убивает ее, и зритель ему сочувствует и симпатизирует. Он такой Тони Сопрано. Его жена стучит на него в ЦРУ, и он должен убить ее. Да-да, убить эту самую Немезиду со шрамом, которая заставляет мужиков в ужасе холодеть. Это архетипы. Когда даешь простор фантазии, архетипы приходят сами собой.
— А вы поменьше давайте простор фантазии, — сурово заметила Судья. — А вот о себе давайте-ка побольше.
— Хорошо. В аэропорт я ехала на такси. Мне его поймали на улице служащие гостиницы. Какая-то раздолбанная колымага, а бородач водитель походил на абрека. Это такой нью-йоркский вариант того лондонского водилы, о котором рассказывала Лекторша. Мне бы, конечно, не следовало ехать с ним, но сработали благородные чувства. Он нуждался в заработке, а я к тому же спешила. Шоссе на аэропорт Кеннеди было забито машинами — все шесть полос. Мы ехали по внутренней полосе со скоростью шестьдесят, когда у нас лопнуло колесо. Мой абрек как-то умудрился через все шесть полос вырулить на обочину, и мы не погибли. Все вокруг сигналили, визжали тормоза. Абрек мой взмок и трясся крупной дрожью. Еще бы — по-английски ни бум-бум, запасной шины нет. Я вытащила свои вещи из багажника и стала ловить машину, но никто не останавливался. Я молила Бога, чтобы кто-нибудь тормознул. Наконец ко мне подъехало пустое такси. Его предыдущий пассажир умер прямо в машине от сердечного приступа. Покойника забрала «скорая», а разъяренный таксист теперь вынужден был ехать в сторону аэропорта вхолостую — только потому, что на этом шоссе нельзя повернуть назад. В общем, на «конкорд» я успела.
О своих приключениях я пыталась рассказать соседям-пассажирам, но они меня не слышали. Дело в том, что в «конкорде» в хвостовой части такой шум, что никто ничего не слышит. Зато в передней части тишина и покой, как в больничной палате. Только я этого не знала. В авиакассах о таких вещах не предупреждают. Им лишь бы продать билеты на невыгодные места, и при этом они тебя же и презирают. Ты для них наивный дурачок. Чемоданы мои лопнули по швам на багажном конвейере в Хитроу, и все барахло вывалилось на всеобщее обозрение. Нуда, чемоданы-то я купила на дешевой распродаже — а зачем переплачивать? Я повторила себе этот вопрос, с ужасом глядя на норковую шубу и другие безумные покупки, которые хотелось бы довезти до дома. Чеков на покупки, как у вас, Дорлин, у меня никто не спросил — ведь это, не забывайте, «конкорд». Что же я, виновата, что летела на нем?
Это, по-моему, из той же серии: «В чем моя вина?» У человека лопается по швам чемодан, наружу вылезает какая-то правда, и некая тайная вина становится известна всем. Но кто же тогда женщина со шрамом? Это я. Конечно же, я. Моя собственная Немезида. Я убила себя в самом начале фильма — еще не успела появиться на экране, как уже погибла. На самом деле я просто не могла ужиться со своим двойником. Я улетела в Нью-Йорк, когда мой ребенок еще лежал в больнице, а когда вернулась, его уже не было в живых. Да, моего маленького, безнадежно неполноценного второго «я». Но тут уж ничего не поделаешь.
— Да сочиняете вы все! — возмутилась Брокерша. — У таксистов всегда есть запасные шины. Они обязаны их иметь.
— Он не читал наших законов, — пояснила Сценаристка. — Сама поездка на такси в аэропорт — чистая правда, а вот историю с умершим от сердечного приступа пассажиром я придумала. Просто мне стало интересно, как это такси может ехать в том направлении пустым, да еще и утром, вот я и придумала возможную причину. В этом и заключается работа сценариста — дать объяснение до того, как возникнет вопрос. В итоге вы поверили вымыслу и взяли под сомнение то, что было правдой. Для того мы, сценаристы, и стараемся. Берем эпизоды из реальной жизни и компонуем вымышленные сюжеты. Я качаюсь на волнах реальности, как чайка, но не уверена в действительности, даже когда ныряю в океан зыбкой памяти за кусочками пищи для своего вымысла. Кстати, прекрасный, получился образ — чайка, качающаяся на морских волнах. С такого кадра можно начать картину… Хотя нет, подобными вещами, пожалуй, лучше заканчивать. Чайка на волнах в лучах заката — отныне она всегда будет счастлива.
А я сценаристка, та женщина со шрамом. Чувство вины. Мертвые младенцы. Негодные сценарии. Это крах. Возмездие. Позади десятки тысяч истраченных впустую сцен. Эти выброшенные сцены, пропавшие впустую строки свербят мне мозг. Я натыкаюсь на них повсюду, но поздно — мир уже ускакал вперед. Они больше не пригодятся, только твердят мне: «Это ты виновата! Твоя вина! Ты проворонила момент! А мы, мы были так хороши!..» И все же я боролась за вас, о, мои детки, рожденные в горячечном мозгу! Я отстаивала каждую строчку! Билась за вашу жизнь, рискуя обрести позор и презрение, пока враги холодно взирали на мои муки, выжидая, когда им удастся вас уничтожить. И им это удалось. Один за другим черновики летели в корзину, а совершенство по-прежнему не достигнуто. Столько утрат, а мне так и нечего написать, я не нахожу нужных слов. А может, я не гожусь в писатели? Переписываю заново, теряю сюжет, но все труды летят в пустоту. Мысли в моей голове борются за жизнь и гибнут. А новый замысел лежит в стороне нетронутый. О, детки мои, сиротки, ваша мать выдохлась, у нее больше нет сил питать вас, ведь ей теперь нужно кормить других. Да, я должна браться за новое, не могу топтаться на месте, не имею права упустить момент. Мне надо рваться вперед!