На острове есть одна неожиданность, к которой оказываешься не готов: постоянный шум. Я как-то жила на Манхэттене с окнами на 14-ю улицу и могу сказать точно: там было в сто раз тише, чем в любой балинезийской деревушке. Здесь были ночи, когда мы оба одновременно просыпались от рычания дерущихся собак, крика что-то не поделивших петухов или звуков затянувшейся ритуальной церемонии. Или же наш сон прерывала погода, которая вела себя совершенно непредсказуемо. Окна у нас всегда были открыты, и ветер порой дул так сильно, что мы просыпались, запутавшись в москитной сетке, как водоросли в сетях рыбака. Распутавшись, мы лежали в жаркой темноте и разговаривали.
Один из моих любимых литературных эпизодов – сюжет из книги Итало Кальвино «Незримые города». В ней Кальвино описывает воображаемый город под названием Эвфемия, где каждый год в день зимнего и летнего солнцестояния собираются торговцы со всего света. Но торговцы эти приезжают не за тем, чтобы обменяться пряностями, драгоценными камнями, скотом или тканями. Нет, они приезжают, чтобы обменяться историями, – в буквальном смысле поторговать личными секретами. Кальвино описывает, как все происходит: по вечерам эти люди собираются у костра в пустыне, и каждый произносит слово – «сестра», «волк», «зарытый клад»… А потом все по очереди рассказывают истории о своих сестрах, волках и кладах, которые где-то зарыты. А в последующие месяцы, покинув Эвфемию, торговцы едут на верблюдах по пустыне либо плывут долгим путем в Китай, и, сражаясь со скукой, перебирают воспоминания. Тогда-то они и понимают, что на самом деле обменялись воспоминаниями: как пишет Кальвино, «они поменяли свою сестру на чужую, своего волка на чужого».
Вот что делает с нами близость. Вот что случается в ходе долгого брака: мы перенимаем чужие истории и обмениваем их на свои. Именно так мы становимся дополнением друг к другу, решеткой, по которой карабкаются лианы чужой биографии. Личная история Фелипе становится частью моей памяти, а моя жизнь вплетается в канву его существования.
Размышляя о тонких нитях памяти, из которых соткана человеческая близость, иногда, в три часа ночи на Бали, я придумывала для Фелипе слово, чтобы посмотреть, какие воспоминания оно у него вызовет. И по моей подсказке, услышав слово-ключ, Фелипе начинал рассказывать разные истории о сестрах, о зарытых кладах, волках и много еще о чем – о пляжах, птицах, стопах, принцах, соревнованиях…
Помню, одной жаркой влажной ночью я проснулась оттого, что мимо нашего окна пронесся мотоцикл без глушителя. Я поняла, что Фелипе тоже не спит. И снова выбрала слово наугад.
– Расскажи мне… о рыбе, – попросила я.
Фелипе надолго задумался.
А потом, лежа в залитой лунным светом комнате, не спеша стал рассказывать о том, как в детстве они с отцом ходили на ночную рыбалку, – он тогда был еще совсем маленьким и жил в Бразилии. Они вместе шли к бушующей реке, ребенок и взрослый, и жили там в палатке несколько дней – босые, без рубашек. Питались лишь тем, что удалось поймать. Фелипе не был таким смышленым, как его братец Гилдо (все с этим соглашались), и таким обаятельным, как старшая сестра Лили (насчет этого тоже ни у кого не было сомнений), однако в семье он прослыл лучшим помощником и, кроме того, был единственным, кого отец брал с собой на рыбалку, невзирая на юный возраст.
В этих экспедициях основной задачей Фелипе было помогать отцу натягивать сеть через реку. Здесь главное – уловить стратегию. В течение дня отец с ним почти не разговаривал (он был слишком сосредоточен на рыбалке), но каждый вечер у костра излагал свой план по поводу того, где завтра лучше натянуть сеть. Он говорил с Фелипе, как мужчина с мужчиной, спрашивая шестилетнего сына: «Видишь то дерево примерно в миле вверх по течению – то, что наполовину затонуло? Может, пойдем туда завтра, обследуем местность?» А Фелипе сидел на корточках у костра, внимательный и серьезный, и по-взрослому слушал отца, обдумывая его план и кивая с одобрением.
Отец Фелипе не питал великих амбиций, не был он и мыслителем или хорошим дельцом. По правде говоря, он вообще не очень любил работать. Зато прекрасно плавал. Зажав в зубах охотничий нож, он переплывал широкую реку, проверяя сети и ловушки, а маленький сын тем временем ждал его на берегу. Фелипе было одновременно и страшно и интересно смотреть, как отец раздевается до трусов, закусывает нож и борется с быстрым течением, – ведь он знал, что, если отца унесет, он останется один в гуще дикого леса.
Но отец всегда возвращался. Он был очень силен.
В темноте нашей жаркой спальни на Бали, под мокрыми колышущимися москитными сетками Фелипе показывал мне, каким сильным пловцом был его отец. Лежа на спине во влажном ночном воздухе, он изображал его идеальный брасс – плыл, двигая руками плавно, как призрак. И хотя прошло несколько десятков лет, Фелипе по-прежнему мог в точности воспроизвести звук, который издавали руки отца, рассекая стремительные темные воды: «Шт-а, гиги-а, гиги-а…»
И это воспоминание, этот звук становились моими. Теперь и мне казалось, что я все это помню, хотя никогда даже не встречала отца Фелипе – он умер много лет назад. Мало того, во всем мире найдется, пожалуй, не больше четырех человек, которые вообще помнят отца моего суженого, и лишь один из них – до того момента, как Фелипе рассказал мне эту историю, – помнил, как выглядел этот человек, когда плыл по широкой бразильской реке в середине прошлого века, и какие звуки были вокруг. Но теперь и мне казалось, что я помню эти звуки, и это воспоминание почему-то было мне очень дорого.
А ведь это и есть близость: когда люди рассказывают друг другу истории в ночной темноте.
Эти тихие ночные разговоры, на мой взгляд, как нельзя лучше иллюстрируют необъяснимую алхимию отношений. Когда Фелипе рассказал мне, как плыл его отец, я ухватила этот расплывчатый образ и осторожно вплела его в канву собственной жизни – и теперь всегда буду носить его с собой. Покуда я жива, даже после того, как Фелипе не станет. Его детское воспоминание, его отец, его река, его Бразилия – все это каким-то образом стало моим и стало мной.
Через несколько недель после приезда на Бали наше дело об эмиграции наконец сдвинулось с места.
Адвокат из Филадельфии сообщил, что в ФБР наконец закончили проверять мое уголовное прошлое. Я прошла проверку. Теперь любой иностранец мог без риска для жизни жениться на мне, что означало: в Министерстве нацбезопасности теперь могли начать рассмотрение заявки Фелипе. Если все пройдет как надо и Фелипе все-таки выдадут счастливый билетик – предсвадебную визу, – в течение трех месяцев ему можно будет вернуться в США.
Наконец-то показался свет в конце тоннеля. Наше бракосочетание теперь стало неизбежным. В эмиграционных документах – при условии, что Фелипе их получит, – конечно, будет совершенно недвусмысленно указано, что их обладателю разрешается въезд в Соединенные Штаты, но лишь на тридцать дней, в течение которых он обязан жениться на некоей гражданке Элизабет Гилберт (и только на Элизабет Гилберт), или его ждет безвозвратная депортация. И хотя к правительственным документам не прилагалось огнестрельного оружия, вряд ли у кого-то могли возникнуть сомнения, что это и есть тот самый «брак под дулом пистолета».