— На лошадь нечистой жене нельзя садиться, — вспомнила и подсказала Мария.
— У-у! — взмахнула рукой повитуха. — Такая вещь с лошадью была, что не приведи Господь на месте той лошади оказаться…
Слушательницы засмеялись.
— Одна благонравная жена поехала верхом на пажить. И в пути случились у нея крови. Она и не заметила. Коли заметила бы, то непременно спешилась да пехом пошла, потому что была та жена скромна и богобоязненна. А се… Крови попали лошадушке на спину. И внезапу она, сиречь лошадь, встала под женой на дыбы, из ноздрей у нее огонь пошел, потом дым черный!.. Скинул жеребец жену наземь и поскакал, как угорелый, поперек пажити. Бабы глядят: что такое? Выбежали на дорогу, а там лежит… Господи, спаси и сохрани! Кошка черная лежит в пыли! Брюхо копытом раздавлено и кишки наружу…
— Ой, баба Матрена, я немедля сблюю, — заприманала Мария.
Но повитухин рассказ в такой назидательный момент и сам черт бы не остановил.
— А подле валяется рубаха, — продолжила она, — пояс тут же, оголовник, вся женская одежа. Бабы по вышивке на оголовнике измыслили, что за кошка на дороге!.. А вечером лошадь вернулась на двор. Глянули… Батюшки! Хребтина у лошади вся облезла, язвы кровавые по всему брюху уж идут. Хозяин эту лошадь на двор не пустил, призвал попа. Поп прямо за воротами животину безвинную святил, кропил, чтоб, значит, кровяной грех на другую скотину не перекинулся. Еле отмолили бабий грех. Лошадь издохла в ночь, но более в доме никого мор не тронул. Но ты, Феодосьюшка, пуще всего бойся в крови оказаться в святой церкви. Если только почуешь, что быть сейчас нечистотам, сразу прочь из церкви беги!
— А если всенощная на Рождество? Неужели пропустить такое благолепие? — расстроилась Феодосья.
— Бегом из церкви прочь, я тебе сказала! А то в ведьму превратишься. А церковь потом придется сызнова освящать.
— Баба Матрена, тогда ведь парни и мужи догадаются, что у меня случилось?..
— Эка страсть! А то они не знают про женские нечистоты! Нечистой жене нельзя дежу замешивать, хлебы ставить, муку трогать. До просвир, упаси Бог, касаться. Ничего чистого делать нельзя! С мужем в одну постель ложиться нечистой жене грех великий. А уж если зачнешь чадо через крови, то народится кровавый разбойник.
— Страсти какие!.. — расстроенно всплеснула руками Феодосья. — Что ж мне сегодня, в сундук забраться да сидеть? Чего делать-то можно, баба Матрена?
Повитуха пожевала губами.
— Пряжу прясть — пожалуйте. Особенно красного цвету работу можно делать. Вышивать красным, али шить из алого шелку. Так, без дела, полежать тоже не грех. Молиться побольше, поклоны класть, все это нечистой молодой княгинюшке не возбраняется.
С последними словами, произнесенными Матреной шутливым тоном, жены встали из-за стола, дружно перекрестившись. Мария пошла полежать (Впрочем, свекрови она сообщила, что сядет за изготовление кошеля для супруга своего Путилы. Мария уже второй месяц вышивала узорами кожаный кошель, выделанный из бычьей мошонки). Василиса запланировала пойти побранить холопов за какое-нибудь дело, а если худого не окажется, то так, для острастки. Матрена взялась перебрать в сундучке требуемые для бабицкого ремесла причиндалы. А Феодосья пошла в свою горенку. Прилегла было… Но, мысли обо всем происшедшем, а особливо об услышанном от Матрены, распирали Феодосью, как вешние воды запруду. Она в волнении обошла горницу. Села на лавку. Не усидела, вскочила. Посидела подле поставца, одергивая и теребя скатерть. Но ноженьки сами подняли и понесли ее и от поставца прочь. Возле окна Феодосья взглянула на прялку. «Матрена сказывала, хорошо в кровях красным вышивать», — вспомнила Феодосья. Села на лавку. Достала из резного влагалища крошечные медные ножницы, иглы, тонкую металлическую нить, отливающую красным, золотую канитель, лазоревую ткань. Обвела глазами по ткани круг. Покачала головой, следуя мысленно картине окиянских волн. Зажмурилась на мгновение от яркости светила. Полюбовалась хрустальной твердью. Господи, что измыслила Феодосья? Али крови так на нея подействовали? И сказать, не перекрестясь трижды, страшно. Потому что замыслила Феодосья вышить карту тверди земной и небесной!
— На лицах у всех хари надеты! Да такие глумливые хари! То ли, из дерева вырезаны да раскрашены, бес его знает? На одной нос торчит на версту, что твоя елда! Ой, прости, Господи… На другой — такая потешная личина, что в сонме не присонится!..
Мария с самого завтрака украдкой стояла на праге Феодосьиной горницы, подперев дверной укос. Время от времени она отодвигала кованый заклеп, тишком озирала лестницу и, вновь прикрыв дверь, с жаром продолжала пересказывать новины, принесенные Акулькой. Акулька давеча таскалась за город, к Божьему дому. Ибо преставилась у Акульки мать, и через сродственницу передали ей, что матушку уж отпели, и теперича попрощаться с ней можно будет у Божьего дома, куда свозили со всей Тотьмы до весны покойников. Не то, чтобы всех, а голытьбу, холопов и простолюдинов, у кого нет кунов, чтобы нанять могильщиков разгрести снег на погосте и выжечь кострами мерзлоту, да выдолбить могилу в окаменевшей земле. Тех упокойников складывали, как дрова, до ледохода, когда земля оттаивала, и тогда уж хоронили. Мать Акулька не сыскала, — наложено было уж поверх нее покойников: в Песьих Деньгах случился пожар, и новопреставившихся привезли не менее трех десятков.
— Старая у Акульки матушка была? — участливо спросила Феодосья.
— Тридцать пять годов, что ли?..
— Не так, чтоб старая… — подняла брови Феодосия.
— Уж кто захочет умереть, так елдой не подпереть, — отскороговорила Мария, которой не терпелось перейти к самой завлекательной части новины.
На обратном пути Акулька узрела, что на Государевом лугу встали стойбищем сани-розвальни, кибитки, возы и чудной шатер, из которого валил дым. Оказалось, что в Тотьму прибыли скоморохи! И тогда поганая Акулька (прибить бы ее поленом за это!) поперлася на торжище — зреть скоморошьи позоры! Обо всем этом Мария узнала вовсе случайно, заслышав дерзкий хохот и глумы из людской избы. Акулька кинулась в ноги молодой хозяйке и, дабы отвлечь ея внимание от полена, в самых ярких красках расписала позорное зрелище.
— Поглядеть бы, — закатив глаза, томно прошептала Мария Феодосии и ухватила ее за рукав. Но, тут же добавила постным голосом: — Ой, нет, грех великий! Тебе, девке вольной, еще бы и можно повзирать на скоморохов, а мне, мужней жене, и думать грешно.
— Вот еще! — смелым голосом произнесла Феодосия. — Ныне не старые времена! Чай не при Иване Грозном живем, чтоб женам и девицам из дома не выходить. Чего нас стерегут бденно, как царскую казну?! Пойдем на торжище сей же день!
— Ой, нет, Феодосьюшка, — опустив глаза, нарочно принялась отнекиваться Мария, мыслившая в случае неудачи свалить вину за инициативу на молодую сродственницу. — Не пойду я, и не уговаривай. Сяду лучше супругу Путилушке мошну вышивать.
— Да скоморохи, может, к нам десять лет после не приедут!