Крадучись заведя Феодосью под навес двора, Мария остановилась под стеной и сладострастно потянулась.
— Вот, дурак, навязался, — с едва скрытым удовольствием произнесла золовка. — Шагу не ступить порядочной жене, чтоб блудодей не охапил зенками! Жаль, Путилушки нет, а то бы я ему пожаловалась, так висел бы сейчас поганый скоморох с вырванным срамом!..
Феодосья рассеянно слушала и кивала, а мысли ея летели вослед Истоме, идущем по их улице широким и разбитным шагом любострастца, уверенного, что ему вослед жадно глядят жены. Душа Феодосьи волновалась при воспоминании о бороде, вьющейся хмельными кольцами, о волосах дикого меда, о синих глазах со сколками золота, о низко надвинутой на лоб шапке, о крепких руках, о запахе тела… Но разум ея мучился виной за то, что приворожил ее человек срамословный и дерзостный. И, как это чаще всего бывает, Феодосья перенесла вину за богомерзкие словеса скомороха на золовку: «Истома муж добрый, это Мария его на срамословие искушала, она виновата!»
— Зачем ты мерзости рекла? — нахмурившись, спросила Феодосья. — Такой срам произносила, стыд! Что ни слово, то елда, прости Господи!
— Да ты что, Феодосьюшка? — ухватила ее за рукав Мария. — Это же я нарочно! Али ты не поняла? Чтоб не думал скоморох, что мы его, лиходея, боимся. Аз нарочно ему грубила, чтоб худого он нам не сделал. Кто его знает, что за человек? Может, вор лихой али разбойник? Да, если бы мы испуг выказали, он бы нас точно зарезал. Видала, какой у него нож за поясом? О, Господи! Лежали бы сейчас под проезжей дорогой, псов бродячих кишками кормили. Спаси и сохрани!.. Феодосьюшка, подруженька любимая, ты не проговорись матушке с батюшкой про скомороха, добро?
— Ладно, — согласилась Феодосья. И радостно засмеялась. — А хорошо мы сей день на торжище сходили?
— Ой, хорошо! Славную обедню отстояли… — Мария подмигнула сродственнице. — Только подлые холопы Васька с Тимошкой ту обедню испортили своим запойством. Ну, ничего, батюшка их, лиходеев, выпорет примерно!
Девицы стояли на дворе и не чувствовали мороза. И не хотелось им уходить, а хотелось снова и снова околичными незначащими словами вспоминать дерзкого скомороха.
— Нашлася пропажа у дедушки в портках! — раздался неожиданно истошный крик Василисы. — Вот они где! Вы чего стоите-то возле овина? Али умом повредились? Васька с Тимошкой где? В дом идите!
Мария сразу сделала постное лицо, схватилась одной рукой за брюхо, а другой — за поясницу, и едва живым голосом заканючила:
— Ох, устали на обедне! Да через торжище ели пробрались потом — тьма тьмущая народу толкалась, каких-то скоморохов ждали. Насилу домой добрались…
Перед лестницей Василиса подтолкнула Феодосью в спину:
— Иди скоре, отец с обеда тебя ждет, про жениха хочет объявить.
— П-п-ро какого жениха? — заикаясь, спросила Феодосья.
— Про твоего, не про моего же!
— …И начинаешь помаленьку пихать… помаленьку, но крепко… вот эдак! — Юда поколотил сжатым кулаком о другую ладонь. — Чуешь — застопорилось. Привынимаешь тогда балду осиновую, но не до конца, и сызнова с размаху пихаешь…
— Всякое дыхание любит пихание, — размежив вежи, пробормотала повитуха Матрена.
— …туда-сюда, туда-сюда… — вдохновенно баял Юда. — Пока самую-то соль и не достигнешь…
Вот уже добрых два часа Юда Ларионов (или, как величали бы его, будь он князем, Юда Ларионович) пытался удержать внимание женской части Феодосьиного семейства, дабы, еще хоть на толику задержаться в доме тотемского солепромышленника Извары Иванова сына Строгонова да полюбоваться на его дочерь Феодосью. Юда очень хотел завоевать расположение Феодосьи! Но он не умел деять ничего такого, что влечет девиц к иному дурню, как пчел на спелую грушу. И внешность у Юды была не та, чтоб девки пели по нему страдания. Им ведь, сущеглупым, подавай, чтоб глаза с бражной поволокой и власа кольцами, и устами — краснобай. Не то, чтоб обличие у Юды было худое, нет, вовсе он был не худ: тело полное, даже приятно деряблое, шея белесая, брада сивая, ручищи конопатые, с рыжинкой. Что касаемо личины… Личина у Юды красотой бысть середина на половину: не то, чтобы не лепа, но и не так, чтоб прелепа. Вроде как в миску толокна глядишь, когда на Юду любуешься. И то худо было у Юды в перспективе расположения девиц, что не силен был он в пении песен, не играл завораживающе на гуслях. Затеяв баять с девицей, не поводил Юда плавно руками и не охапивал нежно, а махал дланями, ровно мельница, что крутила на соляной варнице чтимую Юдой кованую фрезу. Не вящ был Юда и в томном стихоплетстве. Да что поэзия, Юда и говорить-то складно в присутствии жен был не горазд. Не дал Бог Юде краснословия! Единственная вещь, которая его преображала, был солеварный промысел. Но, все девицы, заслышав про скважины и чертежи, почему-то дружно зевали. И лишь Феодосья вяще заинтересовалась бурением земной тверди.
— Дабы изготовить обсадные трубы, брать надобно осину. Из-за ея осинового тела, — с жаром вещал Юда, для вящей убедительности поднимая над столом деревянную ложку.
— Тело на тело — доброе дело, — пробормотала Матрена, не открывая глаз.
Повитуха и Василиса давно уж заснули, привалившись друг к другу на сундуке. Филином закатывала очеса и Мария. И лишь Феодосия бденно внимала рассказу Юды.
— Наставление по бурению скважин как говорит? Не дуб, не сосна, а — осина! Это всякий древодель знает: дуб не гниет, шиповник какой-нибудь тоже не подвержен пеньковой гнили. А у осины в спелом возрасте…
— Спелая, ой, спелая! Сорок два года, а манда, как ягода, — бормотнула с сундука Матрена.
— …центральная часть ствола, по-другому говоря, нутро, сгнивает. Гниль-то мягкая и легко ея изринуть.
— На что она нужна, гниль-то? — не размежая вежей, пошлепала губами Матрена. — Мертвых срать возить?
Холопка, лупившая зенки на коробе возле двери, хихикнула в ладонь.
Юда нахмурился и пошевелил белесыми бровями. Но баяния не прервал. А начал молвить, каким инструментом извергают самую осиновую гниль.
Топорща глаза и выгибая удивленно уста, Феодосия выслушала Юдину притчицу про удивительный инструмент — железную фрезу, изготовленную тотемскими железоделами. И то сказать, вящи были в Тотьме кузнечные мастера. Кузни их огнедышащие, крытые землей с зеленым мохом, стояли, во избежание пожаров, по окраине города. Кузнецы и сами в толк взять не могли, каким кудесным образом твердокаменное железо в огне становилось податливым, как побитая жена? И потому в деле своем полагались не столь на науку ремесла, сколь на заговоры. Но, так или иначе, ковали тотемские железоделы и крошечные рукодельные ножницы, и огромадные колокола, и звонкие иглы, и святые вериги, и Богоугодные кресты, и дьявольскиискусные фрезы. Именно фрезой тотемские солевары и удаляли из осины гнилую сердцевину. Оставалась опосля такого сверления деревянная труба толщиной в полторы Феодосьиных ладошки. Елду эту осиновую сушили, а, высыхая, становилась она твердой, как государево слово. Кремень прямо, а не осина! Ни взять было такую каменную трубу ни топором древоделя, ни зубами тещиными! Поддавалась она только грамоте тотемских розмыслей, или, как выразился бы книжный отец Логгин, инженеров. Таких, как Юда Ларионов.