— На пути юродства много является случайных путников. Оне творят малоумие, бегают с безумным взором, а потом аз нахожу их вовсе не умовредными! Оне рассуждают зело здраво и целоумно. Так, каково же их истинное лицо? А что это за глумление — входить в церковь с люлькой на боку? Это не юродивая, а какая-то кликуша!
Последний термин очень обрадовал отца Логгина. Он приободрился и выкрикнул тонким голосом:
— Она обманщица, пользующаяся народным легковерием! Это же злоупотребление! Эта блаженная подменяет веру суевериями. Это что же получается?
Отец Логгин загнул пальцы, пересчитывая признаки, и вскрикнул:
— Ей, Феодосья — мнимоюродивая!
На вечерней службе отец Логгин с возмущением поведал пастве о кощунствах некоторых, якобы, блаженных и вдруг провозгласил:
— Таковой псевдо-юродивой является и Феодосья.
Народ непонимающе запереглядывался.
— Псевдо — суть мномо-юродивая. Лже-юродивая! Феодосья лже-юродивая! И все, что она совершает — безчинства. И полагается ей наказание!
Тотьмичи возмущенно зароптали.
— Что ты, отец родной, этакое речешь? — хмуро вопросила самая смелая баба. — Феодосья наша — истинная дурка безпохотная. Блаженная!
— Блаженная! — прокатилось по церкви нестройным хором.
В церкви запахло грозой.
— Что такое? — приподнял длань отец Логгин. — Кто смеет противоречить в святых стенах? Феодосью правом своим объявляю мнимо-блаженной! Али вы не знаете, что таскает она в своей мерзкой люльке?
— Тела младенцев, вытравленных грешницами из чрева, — вымолвила пожилая жена. — В назидание всем любодейкам!
— А что сие — как не языческое? А?!
Отец Логгин еще постращал паству и отпустил с Богом.
Тотьмичи неохотно перекрестились и, переглядываясь, пошли вон.
На улице толпа встала на дороге и принялась бранить отца Логгина: как это часто бывает на Руси, решение властей было принято с возмущением, происходившим от традиционного, внутреннего противодействия любым указам, спускаемым сверху. В обед еще Феодосья была для большинства тотьмичей дуркой умовредной. Но, в одночасье стала Божьим человеком! Святым и правденым! Несколько жен пошли искать блаженную на торжище, остальные разошлись по домам, понося отца Логгина.
— Феодосьюшка, милая наша блаженная! — со слезами подошли бабы к гноищу, на котором сидела Феодосья и перебирала что-то в люльке. — Отец Логгин хулу рекши, мол, лже-юродивая ты. Наказать тебя грозит.
«Накажет меня Бог, коли согрешила», — подумала Феодосья, не прекращая копаться в люльке.
— Саранча летит! Жрет! Жрет! — закричала Феодосия и захохотала. — Тебя сейчас сожрет!
Жены вздрогнули и даже отступили на шаг.
— Как же лже-юродивая, коли самая истинная блаженная? — придя в себя, уверенно сказали тотьмички.
«Не хотела аз уходить из города, ибо в миру труднее бороться с соблазнами, чем в пустыне, но видно придется», — подумала Феодосья.
И закричала:
— Черви меня едят!
Затем она поднялась с гноища и пошла прочь из Тотьмы.
Бабы, плача, глядели ей во след. А потом слегка подрались, деля клочок рванины, оставшийся от пребывания Феодосии на куче.
— Дыра во чрево! — цепенея от ужаса, прошептала Феодосия. — Господи, не отдавай меня дьяволу в его преисподние владения, ведь там нет моего Агеюшки! Как же я свижусь с ним, коли ждет он меня в Небесном Царстве?
Тощие, как хвосты чертей, столбы сизого дыма, несомненно вырывавшиеся из адских подземных костров, поднимались там и сям из земли, обволакивая Феодосью горькой воней.
— Грешна аз, грешна, по слабости духа своего внимала празднословным разговорам о часомерье и допустила суетные мысли о пустых вещах, скляницах да вышивках. Покарай меня, Господи, накажи смертными муками, но не уступай Сатане! А я тоже буду браниться с ним молитвой и врукопашную!
Обещание, данное Господу, преисполнило Феодосию решимости, и она очертя голову ринулась к ближайшему сугробу, увенчанному струями дыма, и принялась рушить дымное чрево то ногами, то люлькой. В подспорье членам, она громко, с шумными от дыхания выкриками, и страстно молилась. Пожалуй, сейчас Феодосья одолела бы и медведяшатуна!
К дымам Феодосью вывела тропа, проложенная стадом лосей. Сохатых в окрестностях Тотьмы была такая тьма, что засоленные шкуры их отправляли в Москву обозами в сотни саней. Не меньше, чем баб у колодца, собиралось ночью на полянах зайцев. Волков, лис и медведей плодилось столько, что меховая шуба у тотьмичей вовсе не считалась роскошью, так что для вящей лепоты мех покрывали расшитой тканью. А кабанов бродило разбойничьими стаями так лихо, что бабы в лес боялись ходить. Тут одну бабу секач в лес уволок да так натешился… Впрочем, не об том сейчас речь… Стая лосей, проходя в лесу по глубокому снегу, оставляла за собой изрядный овраг. Вот по такому ложу и пробиралась Феодосия, когда ушла из Тотьмы и перебралась по льду Сухоны на противоположный берег. Шла она мерно, привычка все время отчитывать молитвы так проникла в ее сознание, что Феодосия без четок знала, сколько шагов сделается под десятикратный повтор «Отче наш», а сколько верст одолеешь, произнеся ту же молитву сорок сороков раз. Держала Феодосья путь в Лешаков бор: место опасное, нелюбимое тотьмичами по причине большого количества населяющей его нечисти. Леших с лешачихами, полудниц, прибившихся на зиму полевиков, водяных, упырей водилось в сем поганом месте столько, сколько у двух худых баб сплетен на языке. Приблудились к местной нечисти и с пяток спившихся домовых, овинников да банников: дома, в тотемских дворах, работу забросили и пошли с блудищами в лес — пить, плясать да похотствовать. Один только в Лешаковом бору тихий старичок был — Белун. Но тот другой пакостью страдал — сопливостью. Сопли аж по траве за ним тянулись. А он норовит выйти тихонько из кустов, когда девки ягоды собирают, и смиренно этак попросить, оботрите, мол, девушки-красавицы, старичку сопли. Девки, как правило, врассыпную. А он бежит следом и сопли по полю да по огородам мотает. Разрежешь потом репу, а она внутри вся сизая и соплями течет. Уж сколько девкам было говорено, чтоб утирали Белуну нос, хоть и подолом, ибо он за это наградит кошелем серебра, но им ведь, дурам, парней лепых подавай, им они, чего хошь, утрут, а старичком брезгуют. Был, правда, в Тотьме лет пять тому назад случай: молодая разбитная бабенка, вдова Фенька, на неделю пропала, а потом явилась с серебром и рассказала, что всю седьмицу утирала нос Белуну, он ей серебряных колец и усерязей и надавал.
— Нос? Белуну? — уперев руки в бока, авторитетно заявила повитуха Матрена. — Был сие тот нос, который одна девка в манде расквасила.
— В манде?! — вопила Фенька на всю Волчановскую улицу возле колодца, на которой и произошло историческое столкновение. — Да у меня в манде соломинки не было с той поры, как Влас мой преставился! А вот Матрену видали, как от она от мельницы впотьмах пробиралась, рожа довольная, аж масляная вся… А подол на жопе — в муке!