Тина вздохнула. Она шла по дорожке к дому мимо красных канадских кленов и сморщенных побуревших тополей. Свой район она очень любила. Добираться удобно, метро рядом с домом, станция открытая, на поверхности. Перейдешь по мостику через рельсы – вот и парк. В нем всегда хорошо, в любую погоду. Пока гуляешь с собакой по песчаным дорожкам, не думается ни о чем. Тина предвкушала прогулку в парке. Но и просто пройти по дорожке от метро к дому мимо горящих кленов, мимо темно-зеленых кустов сирени было приятно.

Однако сегодня вертелось в голове предстоящее свидание и маячил в сознании асфальт, не до конца просохший после дождя, на котором профессиональной рукой была очерчена человеческая фигура. И вдруг она вспомнила. Анька!

Эта женщина, что поступила с отравлением как парный случай, ей знакома! Это же Анька Большакова, с которой она заканчивала седьмой класс музыкальной школы! С ней она когда-то на переводном концерте то ли за третий класс, то ли за четвертый играла вальс Хачатуряна к драме Лермонтова „Маскарад“. В зале было полно народу, обе они надели розовые платья (так договорились их родители). Анька во вступлении вдруг отстала от нее на одну четверть, но потом через такт догнала – и они после концерта долго хихикали, считая, что никто не заметил их промаха. А как их потом ругала педагог!

Конечно, это была Анечка Большакова, которую часто ставили ей, Тине, в пример. Анька училась даже лучше, чем она.

И сердце Валентины Николаевны замерло.

„А что, если на асфальте под окнами ЛОР-отделения была она? Господи, зачем я ее отдала неизвестно кому, под чужой присмотр! Неужели Аня все-таки выбросилась из окна? Бывшая талантливая девочка в розовом платье с капроновым бантом на голове!“

Сгоряча Тина отшвырнула камешек, попавший под ногу. Пулей взлетела по лестнице.

– Чарли, деточка, подожди!

Она кинулась к записной книжке и лихорадочно листала страницы. Чарли взял с вешалки поводок и принес к Тининым ногам. Она села прямо на пол у телефона, неудобно было набирать номер. Чарли положил морду ей на колени. Ответил ей незнакомый девичий голос.

– Говорит Валентина Николаевна Толмачёва, – стараясь казаться спокойной, сказала Тина. – Пригласите к телефону заведующего ЛОР-отделением или дежурного врача.

– Завотделением уже ушел, дежурный врач – внизу в приемном. Кого-нибудь еще?

– Кто-нибудь из докторов еще на месте?

– Нет.

– Скажите, а у вас в отделении, – Тина замялась, – все в порядке?

– В каком смысле? – В голосе на том конце провода послышалась настороженность.

– Спасибо, я перезвоню позже. – Тина набрала другой номер. В приемном было, как водится, занято. Чарли в нетерпении громко скулил. Тина, кряхтя и держась за спину, встала на четвереньки и только после этого поднялась с пола. Чарли, призывно взвизгнув, рванулся к двери, и Тина, вздыхая, нашаривая в кармане ключи, вышла за ним.

„В конце концов, что я могла сделать? – обессиленно думала она, шагая за псом по дорожке. Они прошли по мостику в парк, и Чарли замаячил пушистым черно-белым комком между кустов можжевельника, между желтых тонких листьев-монеток берез, между скамеек и вырезанных из бревен медведей. – Взять Аньку к себе? Мы не виделись двадцать лет. Она меня тоже, наверное, не узнала. А если и узнала, еще неизвестно, было бы ей это приятно. Показаний для помещения в наше отделение не было“. Несмотря на это, на душе у Валентины Николаевны стало необыкновенно противно.

Дома она, как большинство работающих женщин, первым делом побрела на кухню, открыла холодильник, достала оттуда миску, понюхала содержимое. Вчерашние котлеты имели вполне товарный вид. На стену, так, чтобы сразу было заметно, скотчем приклеила записку: „Суп в голубой кастрюльке, котлеты в миске. Макароны сварите сами, я ушла по делу“. Выложила хлеб. Проверила, есть ли в холодильнике молоко и кефир. Машинально вымыла два стакана и блюдце, случайно оставленные в раковине со вчерашнего вечера. Открыла шкафчик, где стояла початая бутылка водки. Налила себе рюмку, понюхала и вздохнула. Затем перелила содержимое в стакан, посмотрела, прищурившись, плеснула еще, выпила в два глотка, передернулась и закашлялась. Потом нацепила на вилку котлету, куснула, остаток отдала Чарли, отдышалась, выглянула в окно и отправилась в спальню.

Тина сбросила серую кофточку, спустила через ноги юбку и перешагнула через нее, даже не подумав поднять с пола. Привычным движением скатала с ног колготки, осталась в черной шелковой, гэдээровской еще комбинации и как была в ней, так и плюхнулась на кровать навзничь и закрыла глаза.

12

В отделении кардиологии было, можно сказать, тихо. Не считая стука тарелок, ложек и вилок да шума тележки, на которой совсем молоденькая медсестра и буфетчица развозили ужин. Ужин в отделении был довольно ранний, буфетчица торопилась домой проверять уроки у сына-первоклассника. Поэтому в шесть часов вечера больные закусывали больничным творожком или макаронами, а потом, часам к девяти, устраивались на постелях основательнее. Наступало время приема домашней пищи. На свет божий появлялись куриные ножки, аппетитно пахнущие кружочки сырокопченой колбасы, соленые огурчики, ветчина и красная рыбка – именно то, что им категорически запрещалось.

В 514-й палате, где лежал инфарктник, переведенный из реанимации, все уже были на месте. Обсуждали последние политические новости. Инициатором был старый дед, уважающий прессу. Всем было обидно за державу. Поэтому единогласно приняли решение, что чеченских боевиков нужно уничтожать, государство укреплять, армию поддерживать, Чубайса давить. Спор начался из-за затонувшей в Баренцевом море атомной подводной лодки.

– Да я сам бывший моряк! – бил себя кулаком в грудь пожилой полный мужчина с одутловатым лицом в синих мелких прожилках. – Я на флоте три года служил, когда еще все остальные два года дурака на суше валяли! Я вам как специалист говорю: на хрена ее поднимать? Чтобы иностранцы все наши секреты узнали? Да они, сволочи, ее тайком и подбили! А теперь деньги из государства вытягивают, чтобы еще больше народ разорить!

– Башка болит! – сказал больной, лежавший у окна, и потер обеими руками затылок.

– Наверное, погода меняется! – отозвался со своего места дед и вздохнул, отложив газету.

Парнишка, ужасно худой, отечный, с какими-то неестественно длинными расплющенными пальцами на руках и ногах, не выдержав, злобно хрюкнул, наблюдая, с каким аппетитом бывший флотский поглощает перед больничным ужином домашнюю пищу. В молодом человеке боролись злость, голод и смех. Он как раз относился к той категории неимущих больных, что не только не ели в больнице деликатесы, но и по-настоящему голодали. Мать к нему приходила редко, потому что работала одна на трех работах, а сейчас еще хлопотала насчет пенсии по инвалидности для сына. Из-за тяжелого порока сердца работать он физически не мог, а учился в свое время неважно.

– Народ у нас разорить трудно! – опять включился моряк, тщательно пережевывая пищу. – У нас народ сызмальства воровать приучен. Как при социализме воровали, так и теперь, и никуда от этого не уйдешь и не денешься. Какие бы налоги ни вводили, кто наворовал, денежки вряд ли вернет.