— Вы же утверждали, что он вам не нравился, — говорил он. — Слишком большой, слишком мрачный и слишком претенциозный.
Дом с участком в сотню акров и павлинами, не дающими спать по ночам, был построен в тысяча восемьсот шестидесятом и переделан по проекту Барли, который, сделав капитал на железной дороге, вдруг возомнил себя архитектором. Получились сплошные темные панели и гудящие грубы. Они перебрались туда, когда Кармайклу было шесть, а Барли заработал свой первый миллион. Грейс хотела остаться там, где была, где Кармайкл ходил в местную школу, а она дружила с другими родителями, где имелся маленький садик, в котором можно было следить за сменой времен года. Знакомый и безопасный дом, низкого качества, согласно оценке ее родителей, но вполне устраивающий Грейс. И как же Барли надеялся утереть им нос! Но если он думал, что ему это удастся, перевезя семью в Мэнор-Хаус, то он ошибался.
— Несколько претенциозно, дорогая, — сказали они. — Но если тебе нравится…
Ну а потом появились два «роллс-ройса». Грейс умоляла Барли этого не делать, но его ничто не могло остановить. В тот год, когда родился Кармайкл, обе ее сестры вышли замуж. Эмили — за управляющего имением в Йоркшире, Сара — за биржевого маклера в Сассексе. У обеих были грандиозные свадьбы. Барли настоял на том, чтобы они с Грейс приехали на взятом напрокат «роллс-ройсе». Это стоило таких денег, которых они в те времена не могли себе позволить. Грейс убеждала мужа, что есть другие способы доказать свою состоятельность, — наверняка то, что она так очевидно счастлива, заставит родителей держаться в рамках. Почти. Но ему хотелось произвести впечатление, развеять их последние сомнения, как и сомнения Грейс.
Когда она впервые привела его к себе домой, семейство Макнаб приняло его за необразованного парня, какого-то строителя. Через три месяца после женитьбы на их дочери он стал прорабом, через год поступил в школу бизнеса. Деньги, которые получал Барли, они откладывали, и Грейс устроилась в магазин готового платья, чтобы оплачивать счета, — работа, с которой она справлялась на удивление плохо, — а потом он обзавелся недвижимостью и смог купить два «роллс-ройса». Но ее родителям всегда было мало денег, и Барли всегда было недостаточно средств. Только Дорис Дюбуа смогла положить этому конец.
Первый крах постиг Барли, когда Кармайклу исполнилось девять. Рынок недвижимости внезапно обрушился. Его миллионы пропали. Барли предусмотрительно записал Мэнор-Хаус на имя Грейс, и оба «роллс-ройса» тоже. Мужья Эмили и Сары вложили в бизнес Барли крупные суммы. Они тоже потеряли все, что имели, включая и свои дома. Грейс хотела продать Мэнор-Хаус и разделить с семьями сестер вырученные от продажи деньги, но Барли воспротивился.
— Конечно, он и должен был воспротивиться, — сказал доктор Дум, выслушав ее рассказ. — Вам же нужно было где-то жить. А другие должны сами нести ответственность за свою жизнь.
Если бы суд не определил посещение психотерапевта обязательным условием ее освобождения, Грейс немедленно встала бы и ушла.
— Но машины, — проговорила она.
— А что с машинами?
— Никому не нужно два «роллс-ройса» в гараже, — сказала она. — К тому же я не могла их водить. Я хотела продать их, чтобы помочь Эмили с Сарой, но он и слышать об этом не хотел.
— И правильно, — ответил доктор Дум. — Цена при вторичной продаже этих машин просто смехотворна.
Именно это и сказал тогда Барли. После суда Грейс стало казаться, что все мужчины одинаковы. Во всяком случае, такой точки зрения на мужчин придерживалось большинство ее товарок в заключении. Почти у всех были мужья и любовники, которые напивались и поколачивали их, но которых они не могли бросить, потому что любили. Однако кое-кто из них все же неплохо отзывался о мужчинах в целом.
Иногда после освобождения Грейс испытывала ностальгию по тюрьме. По крайней мере, это место было густо населено, хотя и такого рода публикой, к которой она была непривычна. Она там даже обзавелась подругой — Этель, букмекером, сбежавшей с деньгами своего работодателя и заработавшей за это три года. Этель выйдет через пару месяцев, и тогда Грейс выяснит, насколько та хорошая подруга. Этель вполне может предпочесть забыть о прошлом, и если она так поступит, Грейс ее поймет.
Ее собственная семья решила оставить прошлое, включая и саму Грейс, позади, и это она тоже вполне могла понять. К тому времени, когда Барли был объявлен банкротом, сестры Грейс уже не разговаривали с ней, да и родители практически тоже. Они оказались правы в своих изначальных подозрениях насчет мужа старшей дочери и в том, что он и ее переделает по своему образу и подобию. Даже то, что он снова начал процветать, не произвело на них впечатления. Никто из них ни разу не навестил ее в тюрьме. Они считали, что уже получили достаточную встряску, когда, раскрыв однажды утром «Телеграф», обнаружили там фотографию, с которой на них смотрела Грейс — оскорбленная и жаждущая крови брошенная жена. Ей некого винить, кроме себя самой.
Грейс, выбитая из колеи разводом, судебным процессом и тюремным заключением, надолго выпала из общества. Затем испытала шок от новой, мрачной и одинокой, квартиры, поэтому неадекватно воспринимала все, что происходит вокруг. Даже если отбросить мысли о Кармайкле, неудивительно, что она посчитала Уолтера Уэллса геем. Стало совершенно обычным явлением, когда абсолютно гетеросексуальные молодые люди придерживались обманчивой линии поведения из чувства самосохранения: мягкий голос, плавные движения, ироничные жесты. Они делали это, чтобы избежать предсказуемой реакции многих молодых женщин. «Не хватай меня своими грязными лапами, ты, грубая гетеросексуальная скотина, мерзкий мачо! Всякий секс — это изнасилование! Прекрати так на меня пялиться, ты пристаешь ко мне, домогаешься меня, пошел прочь!» Так что небольшой оттенок гомосексуальности нужен был, чтобы успеть обаять и приручить. Именно так и вел себя сейчас Уолтер Уэллс, по разумению Грейс Солт. Она не отвернулась.
Она распознала в молодом человеке, который мог бы быть Кармайклом, такую же жертву, пребывающую не в ладу с окружающим миром, поэтому и снизошла до улыбки и беседы, согласилась разделить с ним его чувства, не отвернулась от него.
Они оба знали, что значит страдать.
Конечно, она пыталась понять, чего от нее хочет Уолтер Уэллс. Наивной она не была. Она отлично сознавала, что красивые и светские молодые люди не разговаривают с немодно одетыми женщинами и не делают им комплиментов, если за этим не кроется какая-то скрытая цель. Они не сидят, улыбаясь, и не ведут милую беседу лишь по доброте душевной. Уж никак не с несчастной женщиной средних лет, одетой в старое платье, которое она откопала со дна чемодана, второпях прихваченного из покидаемого ею дома. Это платье она носила в медовый месяц. (Грейс встряхнула его, и взметнувшееся облако пыли навело ее на мысль, что этот наряд ничем не хуже любого другого.) Но что же может быть у этого человека на уме? Она не выглядит богатой и важной персоной. И не увешана драгоценностями. Она, сидя в одиночестве в углу, всеми забытая, старающаяся остаться незамеченной, вовсе не похожа на человека, который выставит на торги свой собственный портрет. К тому же все мужчины одинаковы: мужья, отцы, любовники — все те разновидности мужчин, без которых Грейс теперь волей-неволей вынуждена обходиться. Может, она напоминает ему мать?