— Куда ты идешь?
— На работу.
Она не сказала дяде зачем. Она приняла ванну, оделась, а через час подала заявление об увольнении из Красного Креста. В тот же день она поступила на работу в военно-морской госпиталь в Окленде. Ей поручили ухаживать за ранеными в хирургическом отделении. Это была самая тяжелая работа. Однако, вернувшись вечером восьмичасовым поездом домой, на Бродвей, она чувствовала себя лучше, чем когда-либо за последние несколько месяцев Нужно было давно сделать так. После ужина Лиана обо всем рассказала дяде.
— Это ужасная работа, Лиана. Ты уверена, что это именно то, что тебе надо?
— Абсолютно.
В ее голосе не было ни тени сомнения, и по лицу Лианы дядя понял, что ей удалось прийти в себя. Лиана рассказала ему о парижских евреях; дядя лишь покачал головой. Ничего уже не оставалось прежним. Абсолютно все изменилось. Нигде нельзя чувствовать себя в безопасности. Вдоль берегов Америки курсировали подводные лодки. По всей Европе евреев вытаскивали из домов. В южной части Тихого океана японцы убивали американцев. А три месяца назад в гавани Нью-Йорка сгорела прекрасная «Нормандия», когда ее срочно пытались переделать в судно для перевозки войск. В Лондоне день и ночь падали бомбы, гибли женщины и дети.
Весь следующий месяц Лиана три раза в неделю работала сиделкой в морском госпитале в Окленде. Она уходила из дома в восемь утра, возвращаясь в пять или шесть вечера, а иногда и в семь, усталая, измотанная, со следами запекшейся крови на одежде. Но глаза ее горели на бледном лице. Она делала то единственное, чем могла помочь, а это было лучше, чем сидеть в конторе.
А через месяц после битвы в Коралловом море она была вознаграждена: пришло письмо от Ника. Он был жив! Она сидела на ступеньках лестницы, читала и плакала.
Четвертого июня началась битва при Мидуэе, а на следующий день закончилась. Японцы потеряли четыре из пяти авианосцев, и американцы воспряли духом. До настоящего времени это была самая большая победа. А Лиана знала, что Ник жив. Теперь он находился на «Энтерпрайсе», вдали от шума битв. И хотя, слушая новости, Лиана всякий раз вздрагивала, поток писем от него напоминал ей, что он жив и здоров. Она писала ему почти каждый день, но не забывала писать и Арману.
Судя по последним письмам мужа, напряжение в Париже все возрастало. Произошли новые расстрелы молодых коммунистов, снова сгоняли евреев, а встречаясь со штабом командования, Арман понял, что готовятся репрессии против писателей Парижа. Сопротивление в деревнях достигло необычайной силы, и немцам было важно держать Париж в узде, чтобы он служил примером для остального населения. Немцы все больше оказывали давление на Армана. Они хотели знать, почему пропадают нужные им произведения искусства, куда исчезают люди и есть ли среди людей Петена сочувствующие коммунистам. Им нужно было найти виновника их неудач, а поскольку немец не мог быть виновен, им неизменно оказывался Арман. Он был прекрасным буфером для маршала Петена, но сам из-за этого был окончательно издерган и измучен.
Теплым июньским вечером он сидел у себя в кабинете, в отеле «Мажестик».
— У нас есть основания считать, что они вас подозревают. — Арман кивнул. Но не поддался страху.
— Почему вы так думаете?
— Мы перехватили донесения немцев.
За неделю до этого были убиты два офицера высшего командования. У них оказался портфель, попавший в руки бойцов Сопротивления. Фон Шпейдель был очень зол.
— Так это были вы на прошлой неделе? — тихо спросил Арман.
— Да. Там имелись бумаги, которые заставляют нас предполагать… мы не уверены… но потом может быть уже поздно… Вам следует уехать немедленно.
— Когда?
— Сегодня вечером со мной.
— Но я не могу… — Арман даже испугался, ведь ему еще многое нужно сделать. Ему нужно было тайно переправить в Прованс работу Родена, в подвале пряталась еврейка с сыном, под домом был спрятан бесценный Ренуар. — Эго слишком быстро. Я должен еще многое сделать.
— Вы можете не успеть.
— Вы действительно уверены? Мулен тряхнул головой.
— Пока нет еще ничего определенного. Но ваше имя упомянуто в двух донесениях. За вами следят.
— Донесения попали к вам, а не к Шпейделю.
— Мы не знаем, в чьих руках они побывали до этого. Это опасно.
Арман кивнул, потом пристально посмотрел на Мулена.
— А что, если я останусь?
— Имеет ли это смысл?
— На данный момент — да.
— Вы сможете быстро закончить ваши дела? Арман тихо кивнул.
— Постараюсь.
— Что ж, делайте ваши дела. Я вернусь через две недели. Тогда вы поедете?
Арман кивнул, но на лице его было знакомое Мулену упрямое выражение: он не мог отказаться от борьбы, даже если она становилась слишком опасной.
— Не делайте глупостей, де Вильер. Вы лучше послужите Франции, если останетесь живы. В Лондоне вы многое можете сделать.
— Я хочу оставаться во Франции.
— Вы сможете вернуться. Мы дадим вам новое удостоверение личности и отправим в горы.
— Это было бы хорошо.
— Отлично.
Мулен встал, пожал руку обоим незнакомцам и вышел из комнаты. Он ушел тем путем, которым пришел Арман. Через минуту Арман последовал за ним. Он знал, что, когда он выйдет на улицу, Мулена рядом уже не будет. Он исчезал, как ветер. Но не сегодня. Арман шел к машине. Рядом с ним вдруг послышался шум. Из укрытия выскочили вооруженные солдаты. Их было трое. Вряд ли они хорошо рассмотрели его. Арман прижался к стене, и солдаты пробежали мимо. В ночи прозвучали выстрелы. Арман спрятался в саду. Он почувствовал слабое биение в ноге. Нагнувшись, обнаружил на ноге кровь. Он был ранен.
Он подождал, пока не стих шум, и осторожно пошел через сад, молясь о том, чтобы Мулену, как всегда, удалось убежать. Арман вернулся в дом, его впустили и перевязали ногу. Он вернулся домой в полночь. Ему хотелось глотком бренди унять дрожь во всем теле, но бренди не было. Осмотрев грубую повязку на ноге, он понял, насколько сложна ситуация, в которую он попал. С раненой ногой он не мог идти на работу. Сослаться на ревматизм было нельзя — стало тепло, и никто этому не поверил бы. Он попробовал ходить по комнате, не хромая, но при каждом шаге морщился от боли. Он не мог не хромать, но должен был добиться этого. Он продолжал ходить по комнате, пот капал с лица… В конце концов у него это получилось. С глухим стоном он добрался до постели, но слишком устал, чтобы заснуть. Он включил настольную лампу и вынул записную книжку. Он не писал Лиане больше недели. Неожиданно он затосковал, ему так были нужны ее мягкость и нежность. Он сделал то, чего никогда не делал раньше: он излил в письме душу, высказал всю свою тревогу за судьбу Франции, рассказал, как плохи здесь дела.