За всю их совместную жизнь – а они были неразлучны с Лорой без малого десять лет, если считать с того достопамятного 30 августа 1987 года, – Юрка так и не смог толком разобраться, влюблен он в свою подружку, потом любовницу, потом жену или все-таки ненавидит ее. Его тянуло к Лоре до дрожи в коленках, до сухости во рту, до непристойных сновидений, в которых она наконец позволяла ему все, все самое запретное, а не только эти одуряющие поцелуи и бесстыдные прикосновения.
Они впервые поцеловались в тот же день, вернее, вечер, потому что после общешкольного собрания Лора этим странным тоном полупросьбы-полуприказа изрекла:
– Никифоров, проводишь меня? – но повела его не домой, а в парк под откосом. Села там на какую-то лавочку, скрытую в кустах уже отцветшего бересклета, заставила Юрку сесть рядом, положила голову ему на плечо и как-то так умудрилась повернуться, что их губы встретились.
Он едва не потерял сознание от поцелуя – первого в своей жизни. Юрка и не предполагал, что поцелуй дает такое острое телесное наслаждение: вдруг блаженная судорога скрутила все его тело, он выкрикнул что-то в Лорин жадный рот, забился на скамейке, напрягая бедра…
Сознание возвращалось медленно, как бы нехотя, но вот Юрка почувствовал, что между ногами ему прохладно и сыро, покосился вниз – и едва не умер от разрыва сердца, обнаружив, что сидит в расстегнутых джинсах, а из приспущенных трусов торчит нечто как бы незнакомое, пугающее своим напряжением…
– Носовой платок есть? – деловито спросила Лора, обтирая пальцы о деревянные перекладины скамейки. – Нет? Что же тебе мамочка платочек не положила? Платочек нужен не только носик вытирать, ты ведь уже большой мальчик! Да ладно, и так высохнешь. Посиди тут немножко, а я пошла. Ну, пока!
Она исчезла за кустами, потом каблучки ее стоптанных туфелек простучали по асфальтированной дорожке – и все стихло.
Он сидел на лавке часа два, не меньше, причем почти все это время – в расстегнутых штанах. Наверное, так бы и на люди вышел – пребывал как в обмороке, в некоем умственном ступоре, – да вдруг сунул за бересклет свою узкую, умную морду доберман. Посмотрел на ошеломленного мальчишку темными недобрыми глазами, тявкнул грозно…
– Дэзи, в чем дело? – послышался издали встревоженный мужской голос.
Юрка, как ошпаренный, вскочил в штаны, застегнулся, сел, вытянувшись в струнку и пригладив волосы, тщетно пытаясь придать лицу выражение поэтическое и задумчивое, а нет, так хотя бы не столь идиотское…
Обошлось – доберман убежал, никто больше не нарушал уединения, Юрка постепенно очухался и нашел в себе силы выползти из укрытия. Потащился домой медленно, как старик, на подгибающихся ногах; потом, радуясь отсутствию родителей, вымылся, сам выстирал и высушил утюгом страшно пахнувшие трусы – казалось, теперь от этого запаха никуда не деться! – упал в кресло перед телевизором, ничего не видя, ничего не понимая, ничего не ощущая, кроме желания снова почувствовать ее рот и ее пальцы, а может быть, и…
Потом, много позже, когда первый угар юной страсти прошел, когда Юрий уже смог вполне равнодушно относиться к Лоре, когда понял, что лучший способ бороться с наваждением – это проанализировать его, разложив по полочкам, – он задним числом ужаснулся той бездны порока, которая таилась в малорослой, худенькой, хорошенькой девчонке. Живя рядом с такой матерью, как Антонина, Лора и не могла стать другой. Она прочно усвоила, что запретное наслаждение – это самая крепкая узда, в которой можно держать мужчину, а тщательно отмеренная доза этого наслаждения – самое действенное погоняло.
Она была умна, чертовски умна и понимала, что мужчина привыкает ко всему, а значит, нельзя превращаться в привычку. Она держала Юрку на таком коротком поводке… вернее сказать, на поводках она держала почти всех мальчишек класса, и только диву можно было даваться, как все эти многочисленные нити не путались в ее тоненьких, проворных, как у кукловода, пальцах. Убедить, что ты единственный, что только тебя она целует, только твою руку кладет себе за пазуху в то время, когда другой лезет в твои штаны, в этом возрасте нетрудно. И сегодня ты – герой. А завтра твой одноклассник, твой друг, твой лучший друг Тимка приходит с перевернутым лицом; в курилке, когда начинаются непристойные анекдоты, задирает нос и пытается выглядеть бывалым распутником; на уроках жалким взором ищет улыбку на Лорином лице, но чуть не плачет, увидев, что улыбка эта обращена к другому, уже к другому…
Наверное, каждый мог бы рассказать друг другу немало интересного, но молчал, стараясь убедить себя, что такое Лора проделывала только с ним. Никто не хотел делиться с другими воспоминаниями о Лоре, хотя, наверное, обсуди они ее с мужским презрением, хотя бы только ее кривые, по-настоящему уродские ноги, – и смогли бы избавиться от этого наваждения. Не решились – и влачили это ярмо все оставшиеся школьные годы.
Лора училась отвратительно, вылезала на подсказках да шпорах. Списывать она умела виртуозно, каким-то непостижимым образом умудряясь смотреть разом и в шпаргалку, и в глаза преподавателю. Под этим порочным, откровенным взором терялись даже немолодые женщины.
Конечно, Юра тогда ничего не умел формулировать и анализировать, но смутно чувствовал, что от Лоры надо держаться подальше. Иногда это удавалось, он с головой погружался в учебу: уже в девятом ему прочили золотую медаль. Весь фокус в том, что освободиться от Лоры он мог – на недолгое время! – после очередной порции торопливых, сводящих с ума ласк. А потом опять период свободы кончался, наступала эта сексуальная зависимость, которая была сродни наркотической. Он провожал Лору тоскующим, по-собачьи преданным взглядом, а она держалась отчужденно, раззадоривала его до изнеможения, потом вдруг резко меняла гнев на милость – и все начиналось сначала.
Юра проклинал себя за бесхарактерность, за то, что сам себе портит жизнь. Если бы смог понять, что конечной целью сексуальных игрищ Лоры Фроловой был он сам, его жизнь, его судьба, он бы, конечно, нашел в себе силы расстаться с ней, даже если бы для этого пришлось перевестись в другую школу. Но это все казалось игрой – мучительной, болезненной, но, в общем-то, приятной… На самом же деле она прочно держала его на крючке чувственности и вот наконец-то решила, что настало время подсекать.
Было это уже в одиннадцатом классе. Опять все встретились в школьном дворе 30 августа, опять смотрели друг на друга новыми глазами. Прежние дурнушки одна за другой превращались в красоток, парни откровенно мужали. Новоявленные красотки и мужчины мерили друг друга оценивающими взглядами, в которых вспыхивали искорки взаимных симпатий, прямо-таки на глазах формировались будущие парочки, Евгения Федоровна наблюдала за этой идиллией с материнской нежностью. И вдруг все рухнуло, все исчезло.