Два дня назад я умолила бабушку показать мне комнату родителей. Я мечтала узнать подробности их отношений, коснуться родного мира, получить какую-нибудь памятную вещичку, но вместо этого попала в… стерильную палату. Комната была чиста и пуста. На полках шкафов вообще ничего не лежало, только в ящике комода я обнаружила два фотоальбома, нераспакованный набор шариковых ручек и несколько скрученных и стянутых резинкой газет. В фотоальбомах хранилось около пятнадцати фотографий: на одной была маленькая я, на другой – мама с папой, потом опять мама и какие-то незнакомые люди, потом папа… И ожерелье мелькнуло несколько раз, так что мое объяснение вполне имело право на жизнь. В данном случае мне не хотелось говорить правду, бабушка потребовала бы предъявить доказательство – ту фотографию, которая лежала у меня под подушкой, и, возможно, забрала бы ее… А этого я бы точно не вынесла!
– Хорошо… Дело в том, что данное украшение имеет историческую ценность, и оно всегда много значило для Ювелирного Дома Ланье. Это знак, лицо, символ! Оно передается из поколения в поколение… – Эдита Павловна чуть приподняла голову и внимательно изучила меня с ног до головы, будто проверяла, а точно ли я являюсь представителем следующего поколения. – Ожерелье нужно носить… обязательно нужно носить… – Ее взгляд остановился на моей шее. Глаза зелено-бурого цвета потемнели, а затем засветились страстным огнем. – Камни гаснут, перестают играть, если его не носить… К тому же, – бабушка вышла из оцепенения, – время от времени мы должны демонстрировать его в обществе. Для меня оно слишком… короткое, Карине тоже не подходит, смотрится на ней неуместно, Нина вообще не тот человек, который справился бы с подобной задачей, поэтому, когда Дмитрий женился, я приняла решение передать символ Ланье твоей матери.
«Тогда я еще не знала, что твоя мать окажется недостойной особой», – вот какие слова были написаны на лице бабушки.
– Понятно, – кивнула я.
– Но я хочу подчеркнуть, – Эдита Павловна подняла указательный палец правой руки и подалась вперед. – Я хочу подчеркнуть, что ожерелье принадлежало и всегда будет принадлежать Дому Ланье. Если бы твоя мать решила покинуть нашу семью, например, развелась бы с моим сыном, она вернула бы его мне. Это условие, о котором она знала. Речь идет не о безделушке, Анастасия…
Мои руки сами потянулись к шее, осторожно сняв ожерелье, я подошла к бабушке и положила его рядом с вазой. Я полюбила его, очень сильно полюбила, потому что оно хранило тепло моей мамы, но… «Если там еще замешана Екатерина Вторая и ее любовник – английский посол, то уж ладно, возвращаю в целости и сохранности…» – Я проглотила горькую иронию, качнулась на каблуках и спросила:
– Я могу идти?
– Подожди. – Эдита Павловна коснулась кончиками пальцев изумрудных капелек. – Я приняла решение. Ожерелье будет принадлежать тебе. Ты окончишь школу, вернешься и получишь его. А теперь иди.
Развернувшись, обремененная весомой ответственностью, я вышла из комнаты, прикрыла неплотно дверь и услышала раздраженные бабушкины слова:
– Что за девчонка! Даже спасибо не сказала! – Затем тишина, и наконец: – Господи, я дожила до этого дня… оно вернулось к нам…
– Хочу быть Ивановой или Сидоровой, – прошептала я и поплелась в сторону лестницы.
Последний гость уехал полчаса назад, за окнами стояла ночь, но я не представляла, как можно лечь и уснуть…
– Анастасия! – раздался за спиной требовательный голос. Я обернулась и увидела Эдиту Павловну, стоящую около двери. – Вернись.
Я послушно поплелась обратно. Ноги горели от каблуков, поэтому, притормозив, я сняла туфли.
– Иду… сейчас…
Подойдя ближе, я остановилась за метр от бабушки.
– Человека, с которым ты сегодня танцевала, зовут Клим Шелаев. Никогда не доверяй ему. Никогда. Он умнее и всегда будет умнее тебя, запомни это, Анастасия. И он… ненавидит меня и всю нашу семью. Ясно?
Конечно, ясно. Чего же здесь неясного?..
– А зачем вы его приглашаете?
Эдита Павловна коротко усмехнулась, скривила губы и ответила:
– Это холодная война. И он – достойный противник.
До конца августа в моей жизни не происходило никаких особых событий. Ответного письма от Лильки я так и не получила, немного погоревала по этому поводу, а потом успокоилась. Лера проводила время со своими подругами, меня то игнорировала, то задевала едкими фразами, и, конечно, никакой дружбы между нами случиться не могло. Я продолжала читать книги и морально готовилась к отъезду в школу. Иногда даже хотелось, чтобы момент прощания наступил поскорее – долой уроки дурацкого этикета, навязанные бабушкой, а также однообразие дней и скука.
Хорошие отношения у меня сложились лишь с Ниной Филипповной, вернее, она держалась в стороне, но изредка мы разговаривали, и этого было вполне достаточно, чтобы перестать дергаться и подумать о чем-то хорошем.
Мысли о Павле посещали меня все чаще и чаще. Завися от бабушки целиком и полностью, я уже понимала его и не слишком судила… Иногда воспоминания сжимали сердце, и я жалела, что рассталась с любимым человеком так нелепо, по-детски, что не сказала нужных слов, не попробовала все исправить… Часто представляла его рядом, фантазировала и однажды даже обнимала подушку, воображая, будто это он.
Как-то утром к нам приехал невысокий седовласый мужчина лет пятидесяти, и бабушка попросила меня ответить на его вопросы. Это был частный детектив, и он два часа спрашивал про ожерелье, жизнь в деревне, друзей и врагов… Мне кажется, ответами он остался недоволен, потому что постоянно качал головой, морщил крючковатый нос и, сделав короткую запись в пухлой тетради, каждый раз нервно швырял ручку на линованные страницы. Зато я, поговорив с ним, освежила в памяти всю свою деревенскую жизнь и потом два дня пребывала в хорошем настроении.
– Анастасия, я надеюсь, мне не придется за тебя краснеть, – напутственно сказала Эдита Павловна, когда пришло время отъезда. – Я буду внимательно следить за твоими успехами, и помни – ты Ланье.
Забудешь такое! Да если бы мои мозги вынули и промыли в тазу, я бы не забыла.
Когда машина покинула пределы Москвы, из моей груди вырвался вздох облегчения. И хотя в душе образовалась непонятная тоска, деревья, домики, холмы и равнины были приятны и точно звали к себе. Я бы ехала так часов десять, но дорога оказалась короткой…
Школа, в которую меня определила бабушка, конечно, не могла быть обшарпанной (с облупившейся краской на стенах и стертыми полами), я представляла добротный аккуратный дом в кругу деревьев и готовилась увидеть именно такую картинку. Но перед моим взором предстала огромная территория с теннисным кортом, спортивной площадкой, идеальными газонами и клумбами, посреди которой, как пики крема на торте, возвышались два четырехэтажных белоснежных здания. Они не были большими, но производили впечатление чего-то весьма значительного. Я мгновенно оробела и чуть не заныла: «Отвезите меня, пожалуйста, обратно». Это опять был совершенно не мой мир… Но я к нему привыкла довольно быстро, наверное, потому что действительно хотела учиться.