Однако нельзя же было оставаться тут до ночи, и он, как накануне вечером, с тоскою спрашивал себя:
— Куда же мне деваться?
Ему хотелось внимания, нежности, чтобы его приласкали, утешили. Утешили — но в чем? Он сам не мог бы сказать этого. Он чувствовал себя разбитым и обессиленным, а в такие минуты присутствие женщины, ее ласка, прикосновение ее руки, шелест платья, нежный взгляд черных или голубых глаз необходимы нашему сердцу сейчас же, сию минуту.
Ему вспомнилась одна служаночка из пивной: как-то вечером он проводил ее и зашел к ней, а потом встречался с нею время от времени.
Он снова встал со скамьи и решил пойти выпить кружку пива с этой девушкой. Что он ей скажет? Что она скажет ему? Вероятно, ничего. Не все ли равно? На несколько мгновений он задержит ее руку в своей! Она как будто расположена к нему. Почему бы ему не видеться с нею почаще?
Он нашел ее в полупустой пивной, где она дремала на стуле. Трое посетителей курили трубки, облокотясь на дубовые столы, кассирша читала роман, а хозяин, без пиджака, крепко спал на скамейке.
Завидев Пьера, девушка быстро вскочила и подошла к нему.
— Здравствуйте, как поживаете?
— Ничего, а ты?
— Отлично. Редко вы к нам заглядываете!
— Да, я очень занят. Ты ведь знаешь, я врач.
— Да ну! Вы мне этого не говорили. Кабы я знала, то к вам бы и обратилась: я хворала на прошлой неделе. Что вы закажете?
— Кружку пива, а тебе?
— Тоже кружку пива, если ты угощаешь.
И она сразу перешла на «ты», как будто, предложив угостить ее, он дал на это молчаливое согласие. Сидя друг против друга, они разговорились. Время от времени она брала его за руку с привычной фамильярностью девицы, продающей свои ласки, и, глядя на него зазывающим взглядом, спрашивала:
— Почему не заходишь чаще? Ты мне нравишься, миленький.
Но он уже испытывал к ней отвращение, видя, что она глупа, груба и вульгарна. Женщины, говорил он себе, должны являться нам в мечтах или в ореоле роскоши, скрашивающей их пошлость.
— Ты на днях проходил мимо с красивым блондином, — сказала она, — у него такая большая борода. Это брат твой, что ли?
— Брат.
— Экий красавчик!
— Ты находишь?
— Еще бы! И сразу видно, что веселый.
Какое непонятное побуждение толкнуло его вдруг рассказать служанке из пивной о наследстве Жана? Почему эта мысль, которую он гнал от себя, когда был один, которую отталкивал из страха перед смятением, вносимым ею в душу, — почему теперь он не удержал ее, почему дал сорваться с языка, словно не мог побороть желания излить свое переполненное горечью сердце?
— Моему брату повезло, — сказал он, заложив ногу на ногу. — Он только что получил наследство в двадцать тысяч франков ренты.
Ее голубые глаза широко раскрылись, и в них блеснул алчный огонек.
— Ого! Кто же ему оставил, бабушка или тетка?
— Нет, старый друг моих родителей.
— Всего только друг? Быть не может! А тебе ничего не оставил?
— Нет. Я очень мало знал его.
Она подумала немного и сказала с хитрой усмешкой:
— Ну и везет же твоему брату, что у него такие друзья! Не мудрено, что он совсем не похож на тебя!
Он ощутил безотчетное желание ударить ее по лицу, и губы его судорожно кривились, когда он спросил:
— Что ты хочешь этим сказать?
Она ответила самым невинным и простодушным тоном:
— Да ничего. Я говорю, что ему счастье привалило, а тебе нет.
Он бросил на стол двадцать су и вышел.
В ушах неотступно звучали слова: «Не мудрено, что он совсем не похож на тебя».
Что она думала, что разумела под этими словами? Несомненно, в них скрывалась насмешка, какой-то злой и подлый намек. Уж не решила ли эта девка, что его брат — сын Марешаля?
Это подозрение, падавшее на его мать, так потрясло Пьера, что он остановился, ища взглядом, где бы присесть.
Прямо перед ним было кафе. Он вошел туда и сказал подошедшему гарсону:
— Кружку пива.
Сердце у него колотилось, по телу пробегала дрожь. И вдруг ему вспомнилось, что сказал накануне Маровско: «Это произведет дурное впечатление». Неужели у старика явилась та же мысль, то же подозрение, что и у этой твари?
Нагнувшись над кружкой, он смотрел, как пузырится и тает белая пена, и спрашивал себя: «Неужели кто-нибудь поверит такой нелепости?»
Причины, способные возбудить это гнусное подозрение, открывались ему одна за другой — ясные, очевидные, беспощадные. Что старый холостяк, не имеющий наследников, оставляет свое состояние обоим сыновьям своего друга — это вполне понятно и естественно, но если он оставляет его целиком одному из сыновей, то люди, конечно, будут удивляться, шушукаться и в конце концов лукаво улыбаться. Как он сам не предвидел этого, как не почувствовал этого отец, как не догадалась об этом мать? Нет, они слишком обрадовались неожиданному богатству, чтобы это могло прийти им в голову. И разве такие честные, порядочные люди, как его родители, способны заподозрить такую гнусность?
Да, но окружающие, соседи — булочник, бакалейщик и другие лавочники, все, кто их знал, — разве не будут повторять отвратительную сплетню, забавляться ею, злорадствовать, смеяться над отцом и с презрением говорить о матери?
Заметила же служанка пивной, что Жан блондин, а он брюнет, что они не похожи друг на друга ни лицом, ни походкой, ни осанкой, ни характером, — ведь теперь это бросится в глаза всем, поразит всех. Когда зайдет речь об одном из сыновей Роланов, теперь будут спрашивать: «Это который же, настоящий или побочный?»
Он поднялся, решив предупредить брата, предостеречь его от страшной опасности, угрожающей чести их матери. Но что может сделать Жан? Самое простое было бы, конечно, отказаться от наследства, пусть оно пойдет на бедных, друзьям же и знакомым, успевшим узнать о завещании, сказать, что его статьи и условия неприемлемы, что они сделали бы Жана не наследником, а только хранителем чужого состояния.
По дороге домой он решил, что с братом ему следует повидаться наедине, чтобы не заводить такой разговор при родителях.
Еще на пороге до него донесся шум голосов и смех из гостиной, а войдя туда, он увидел г-жу Роземильи и капитана Босира, которых отец привел с собой и оставил обедать, чтобы отпраздновать радостную новость.
Для возбуждения аппетита были поданы вермут и абсент, и все пришли в хорошее настроение. Капитан Босир был маленький человечек, который столько катался по морям, что стал совсем круглым, и казалось, что у него даже мысли круглые, как прибрежная галька; он смеялся так, что в его горле рокотали одни звуки «р», и был убежден, что жизнь чудесна и ничем в ней не нужно пренебрегать.