Глаза опять налились слезами, горло свело, Катя изо всех сил распрямила спину и быстро задышала.
Было еще нечто ужасное в том, что выкрикивал Береговой — «в запале», сказала писательница Поливанова!.. Ужасное и невероятное настолько, что сознание отказывалось воспринимать. Но что-то же было!..
И это «что-то» обязательно нужно вспомнить.
Теперь ей казалось, что от того, вспомнит она или нет, на самом деле зависит ее судьба.
Катя быстро поднялась и пошла в ванную. В грушевидном антикварном зеркале — подарок Вадима на прошлый Новый год! — отразилось ее зареванное лицо с заплывшими глазами и синими разводами на лбу и щеках. Она рассматривала разводы и думала, что непременно надо вспомнить, но заставить себя мысленно вернуться в «Чили» и пережить все сегодняшнее еще раз никак не могла.
— А что это у вас, матушка, на физиономии? — громко спросила она себя, чтобы не вспоминать. — Трупное окоченение?..
Это было никакое не окоченение, а пятна от чернил, которыми она рисовала на салфетке, а потом утирала слезы, и на осознание этого у нее ушло некоторое время.
Она смыла пятна, опять посмотрелась в грушевидное зеркало и сказала, как давеча:
— Я больше не могу. Я не хочу!..
Нужно позвонить Стрешневу, вот что.
Позвонить и сказать ему, что она ни в чем не виновата! Чтобы хоть он не считал ее сукой и последней дрянью!..
Чтобы… хоть кто-то не считал ее такой!..
— Саша, это я, — бодро сказала она в телефонную трубку, пахнущую больницей. — Как ты поживаешь?..
Стрешнев, кажется, усмехнулся.
— А ты как?
— Я прекрасно, — сообщила Митрофанова. — Ты посмотрел бумаги от Канторовича?..
— Что это такое сегодня было?.. В «Чили»?..
— А что сегодня было в «Чили»? — позабыв о том, что собиралась каяться, Митрофанова ринулась в атаку. — Ничего не было! Я просто не успела тебя спросить, что прислал Канторович!..
— Прислал все, что нужно, — ответил Стрешнев не спеша. — Почему Береговой орал, будто ты причастна к убийству? Не знаешь?..
Вот оно!.. То, что надо было вспомнить!.. Вот то ужасное, от чего наотрез отказывалось сознание!
Да. Да. Береговой во всеуслышание заявил, будто она убивает людей, и поклялся, что он это докажет!..
— Саша, — голос у нее опять повело вниз. — Ты же понимаешь, что все это ерунда! Ерунда на постном масле! Он просто придурок! И был… — она вспомнила поливановское выражение, — и был в запале!..
— Ну, в запале, не в запале, но сказал же!.. Он что-то знает, Катя?..
От его осторожного тона у Митрофановой похолодела спина.
Стрешнев… верит?! Верит, что она может быть причастна к убийству?!
— Саша, ты с ума сошел?! Поливанова тоже говорит, что я…
— Что говорит Поливанова?
— Будто я не хочу расследования и избавляюсь от свидетелей! — выпалила Катя. — Но это же… это же дикость какая-то!
— Поливанова детективы пишет, ей видней. Но история на самом деле странная. Странная, Катя!
— Береговой обозлился, что я его уволила, вот и все!
— Ты его уволила совершенно напрасно, но убийство тут ни при чем!
В голове у нее стучало, и дышать было трудно.
— Ка-ать?..
— Ты где? Далеко? Поливанова сейчас приедет, и ты приезжай тоже. Нам надо поговорить.
— Поливанова приедет? — немного удивился Стрешнев.
Как правило, писатели не приезжали к издателям по ночам, чтобы потолковать по душам. Это было что-то из области фантазий Анны Иосифовны, добивавшейся идеальных, возвышенных отношений на работе и вне ее!..
— Ну, хорошо, — сказал он задумчиво. — Я тут совсем рядом. На набережной. Ставь чайник и открывай дверь.
Хорошо хоть не добавил — так и быть!..
Морщась от лекарственной вони, Катя вылила остатки «успокоительной смеси», собрала со стола залитые слезами мятые салфетки и посмотрела, что у нее есть к чаю.
Ничего не было. Даже самой завалящей надкушенной шоколадки!..
В детстве мама читала ей сказки, и маленькая Катя Митрофанова горько рыдала, когда Буратино искал хотя бы куриную косточку, обглоданную кошкой. Искал и не мог найти, потому что ничего, ничего не было в каморке у папы Карло!..
Катя рыдала, а мама утешала ее, и, в общем, историю про Буратино они обе не очень любили, и прошлой весной заместитель генерального директора издательства Митрофанова с вполне определенным чувством не поставила в план именно эту сказку!..
Засопев от жалости к Буратино и к себе заодно, Катя расставила на столе три чашки, сахарницу и молочник — просто так, чтобы было побольше посуды и казалось, что стол красивый и богатый, — и пошла открывать. Она слышала, как стукнул, причаливая, лифт. Кто-то из них уже прибыл, то ли писатель, то ли издатель!..
Не глядя, она распахнула дверь, и тут в глубине квартиры зазвонил домашний телефон, почти всегда молчавший.
— Проходи, — пригласила Катя то ли писателя, то ли приятеля и повернулась, чтобы бежать на телефонный зов, но зацепилась шеей за что-то острое и жесткое, мгновенно впившееся ей в горло.
Захрипев, она попыталась сбросить это острое и жесткое, но только еще сильнее зацепилась.
Она рванулась, забилась, почти упала, и очень отчетливо и спокойно подумала, что сейчас умрет, потому что ей нечем дышать.
Весь воздух в мире кончился, и больше его не будет.
Не могу. Не хочу.
Это совсем не страшно. Уволенного начальника IT-отдела она испугалась гораздо больше, чем отсутствия воздуха. Лишь немного больно шее, но она знала, что боль пройдет, как только она перестанет биться.
Она перестала, и бестелесный голос сказал над ней почти нежно:
— Ты убийца. Я это точно знаю.
— Господи, почему ты опять такой бледный?!
— А?..
— Ты что?! Заболел?
Алекс стащил башмаки, посмотрел на себя в зеркало, но ничего там не увидел. Он часто смотрел — и не видел.
— Где ты был?
Волоча сумку за лямку так, что она почти ехала по полу, Алекс дошел до Даши и потянулся ее поцеловать, но она отстранилась. Вид у нее был недовольный.
Ну, конечно. Просидела весь вечер одна, покуда он таскался неизвестно где и с кем. Любая на ее месте…
— Алекс, я звонила тебе семь раз!
Семь — хорошее число, подумал Алекс. И, главное, она точно знает, что звонила именно семь раз. Отчего не шесть и не восемь?..
— Я не мог ответить. Я… был на встрече.
— С президентом?