— Который час?!
— Еще только шесть. Спи, не мечись.
— Маня?!
Она повозилась рядом, перевернула его мокрую подушку и улеглась на нее щекой.
— А ты думал кто? — Она сладко зевнула и еще немного повозилась, пристраиваясь. — Нам еще рано вставать. Твоя пресс-конференция только в двенадцать. Спи.
— Маня, я не могу спать. Мне приснился… какой-то дурацкий сон.
— Беда с вами, с гениями. — И она опять зевнула. — Ложись на бочок, я тебе песенку спою. Слушай. — И она запела протяжно и хрипло со сна. — Ах ты, волк-волчок, шерстяной бочок. Через ельник бежал, в можжевельник попал. Зацепился хвостом, ночевал под кустом.
Он ничего не понимал, то ли спросонья, то ли со страху перед предстоящей пресс-конференцией.
— Маня, — глупо спросил он, всматриваясь в уютную, теплую, глухую темноту, — это ты?..
— Это я, — отозвалась она. — А это ты?..
— Я не знаю, — признался он. — Я правда не знаю, Маня.
— Зато я знаю. Я только не понимаю, почему ты не спишь! Я тебе вчера вкатила две таблетки снотворного! Предполагалось, что ты проспишь хотя бы до десяти. А сейчас только шесть утра.
— Мне приснился… сон.
— Бог с ним, — пробормотала Маня Поливанова и обняла его тонкой, горячей со сна рукой. — На то они и сны, чтобы сниться. Давай-давай, ложись. Я тебе еще спою. На крайчике, на сарайчике две вороны сидят, обе врозь глядят. Из-за дохлого жука перессорилися…
— Маня, я туда не пойду.
— Куда?
— На пресс-конференцию.
— Не ходи. — Она притянула его к себе и поцеловала раз, а потом еще раз. — Отлично. Будем кофе пить, а потом в парк поедем. Нет, не поедем, потому что у меня книжка не сдана, и я писать буду, так что ты один здесь останешься куковать, а они там пусть как хотят…
— Маня!!!
— М-м-м?..
Она сопела в сгиб его локтя глубоко и свободно, и ему ничего не оставалось, только лечь рядом и слушать, как она дышит.
…Я не пойду ни на какую пресс-конференцию!.. Будет с меня. Я уже давал всевозможные интервью, когда на меня смотрели с любопытством, завистью и злорадством. Я сыт ими по горло. Да, я написал роман, и, может быть, он ничем не хуже предыдущего, но я просто не могу вынести мысли о том, что на меня уставятся десятки камер и сотни глаз, и еще вытянутся руки с диктофонами!.. Как же я ненавижу руки с диктофонами! В известной полицейской киношной формуле — все, что вы скажете, может быть использовано против вас!..
Я больше не хочу — «против». Я хочу только — «за», и точно знаю, что «за» быть не может. Я же «скандальный автор»!
Как вы начали писать и где вы берете сюжеты?!
И в каждом вопросе я буду чувствовать подвох. У кого вы украли этот роман? Вы писали сами или за вас старались «литературные рабы»? Как вы намерены вернуть себе доброе имя после всего, что было?
И это самое — «все, что было»! — не забудется никогда и будет преследовать меня, и я не справлюсь.
И Маня не справится, несмотря на то что ей кажется, что нет ничего проще!..
Впрочем, Маня любит все упрощать.
По ее, по-Маниному, выходит нечто вроде всем известной формулы — делай, что должно, и будь, что будет, а на остальное наплевать. Хорошо говорить ей, девочке из семьи знаменитого авиаконструктора, всегда и во всем успешной и защищенной семьей, как броней!.. Ей-то никогда не плевали в лицо и не говорили, что она воровка, и не упрекали в том, что она присвоила чужой труд и чужой талант!..
Все же ему хватило чувства юмора и справедливости — даже среди ночи, почти в бреду! — не упрекать спящую Маню в излишнем жизнелюбии и не обижаться на нее всерьез. И за то, что спит, и за то, что верит в него так безоговорочно и твердо.
Лучше б не верила, ей-богу. Было бы легче. Соответствовать ожиданиям всегда мучительно.
Кажется, он все-таки заснул, пригревшись около нее, потому что она его разбудила.
Он резко сел посреди разгромленной постели, и у него потемнело в глазах.
За окнами было светло и празднично. Может, от того, что весна началась?..
— Вставай! — Она была свежая, умытая и тоже праздничная. — Сейчас придет машина.
Потянулась и поцеловала его. Он отстранился.
— Какая машина?..
— Черт ее знает. Должно быть, «Мерседес». А может, и нет. Какая тебе разница?
— Который час?..
— Без четверти десять.
— Без четверти десять чего?!
— Утра, болван! У тебя пресс-конференция в двенадцать.
— Я не поеду, — твердо сказал Алекс и опрокинулся обратно, в развал подушек. — Глупости. Зачем это нужно?..
Он точно знал, что поедет, и, кажется, Маня знала тоже.
— Как хочешь, — сказала она и пожала плечами. — Анна Иосифовна без тебя справится, и Катька не подведет. Ты уже все сделал, роман написал, а дальше как знают.
— Вот именно.
— Но все равно вставай. Я тебе ванну налила. Кипяток, как ты любишь! Царь велел себя раздеть, два раза перекрестился, бух в котел — и там сварился! Иди, а то остынет.
Ворча, как старый облезлый пес, он выбрался из постели, посмотрел с сожалением — почему нельзя в нее вернуться и провести там весь день?! — и поплелся в ванную.
Маня в самом деле налила ванну почти до краев. И добавила какой-то сладко пахнущей пены, похожей на безе. Ее облака перехлестнули через бортик, когда он сел в воду.
Он сел, закрыл глаза, поднял руку, облепленную пеной, похожую на лапу снеговика, зачем-то понюхал — пахло хорошо — и позвал:
— Ма-аня! Ма-ань!..
— А?..
— Я никуда не поеду.
— А?!
— Подойди ко мне.
Она не шла довольно долго. Он лежал в пене, закрыв глаза, и вспоминал, как первый раз попал в этот дом и думал, что здесь ему всегда будет просто.
С тех пор прошло много месяцев, и ему никогда не было просто. Зато всегда было хорошо. Так хорошо, что он — как писатель! — ни за что не решился бы описать это словами.
Не существовало и не могло существовать таких слов.
— Ты меня звал?
Он разлепил веки.
Маня Поливанова сидела на бортике старорежимной немыслимой ванны на львиных лапах, стоявшей совершенно нелепо посреди ванной комнаты и занимавшей очень много места. В руках у нее был серебряный поднос с ручками, а на подносе высокая запотевшая бутылка и два бокала.
— «Вдова Клико», — сообщила Маня и показала подбородком на бутылку, руки-то у нее были заняты. — Пушкин очень любил, Александр Сергеевич! В Михайловскую ссылку Иван Пущин привез ему несколько бутылочек именно «Вдовы», и они на троих с няней Ариной Родионовной распили…