– Ты как был швалью, так швалью и помрешь, – отрубила Любовь, – дебошир, хулиган и пьяница. Если будешь про меня ерунду пороть, за решетку угодишь. Никто тебе не поверит. Не смей больше мне звонить.
– Прости, Люба, – прошептал Геннадий.
– Бог простит, – отозвалась тетка, – можешь мне кофе налить? Замерзла я.
– Конечно, Любаша, – засуетился отец Ольги, – но у нас только растворимый.
– Очень хорошо, – ответила женщина. – Не употребляю натуральный, у меня от него изжога.
Раздались шаги, Васькин поспешил на кухню, Люба, похоже, отправилась с ним. Оля не смогла больше ничего услышать.
Через полчаса, когда хлопнула входная дверь, она незамедлительно выбежала на кухню. Отец молча мыл чашки.
– Папа! – заорала дочь.
Васькин вздрогнул и разбил одну кружку.
– Ты дома? – изумился он, осторожно вынимая из раковины осколки. – Почему не в салоне? Заболела? Ой-ой, лицо-то опухло, и голос гундосый. Ложись, дочурка, принесу тебе чаю с медом.
– Это правда? – спросила Оля. – Насчет изнасилования? Только не ври! Я все слышала.
Васькин высыпал осколки в ведро.
– Я давно искоренил в себе лживость. Да, доча, верно, взял грех на душу.
– Как ты мог, – прошептала Оля, – напасть на беременную женщину?!
Геннадий Сергеевич сказал:
– Стыдно! Больно! Я тогда дурной был, служил в магазине рабочим, ящики таскал, двор подметал, много не зарабатывал. У нас ведь как: чем тяжелее работа, тем меньше за нее рублишек отсчитывают. Стою один раз с метлой, подходит ко мне женщина, молодая, хорошо одетая, и деликатно спрашивает:
– Геннадий, вам деньги нужны? Есть дело.
Меня обуяла жадность, а бабенка языком замолотила. Хотела она, чтобы я ее подругу побил. Наврала, что та у нее мужа увела, хорошие деньги мне предложила и попросила:
– Меть по животу. Мерзавка от моего Сереги забеременела. Муж на пару минут удовольствие получил, а потом восемнадцать лет алименты платить будет.
Мне в те годы море было по колено, я дрался по любому поводу бесплатно, злость через край плескалась. А здесь деньги давали.
– Поверить не могу, – шептала Оля.
– Страшный я был человек, – кивнул Геннадий, – налетел на Галину, ударил ее в печень, думал, упадет. А она устояла, на меня посмотрела и сказала:
– Вы животное! Нелюдь.
Ну тут меня и понесло. Ах, я животное? Сейчас ей продемонстрирую зверя! Дальше рассказывать не стану.
– Как же ты потом эту Любу нашел? – удивилась Оля. – Небось она тебе ни своего адреса, ни телефона не оставила.
Васькин сложил руки на коленях.
– Даже имени не сказала. Но через день газета «Треп» статью опубликовала. Я ее в магазине на окне в туалете нашел, прочитал и узнал, что та баба, звать ее Галина, в больнице лежит. И фото поместили, на снимке кровать, рядом на стуле женщина сидит. Я ее сразу узнал, та самая, что мне хрусты отсчитала. Внизу подпись: «Пострадавшая Галина Б. находится без сознания, за ней ухаживает лучшая подруга Любовь Доброва, сотрудница музея». И название его написано!
Помню, я хохотать принялся. Хороша «лучшая подруга»! Держись, доча, подальше от баб, не заводи среди них близких людей.
Теперь, когда настала пора прощения просить, я в музей звякнул, безо всякой надежды поинтересовался:
– Как найти Любу Доброву?
Не чаял ее отыскать, срок немалый прошел, но мне ответили:
– У Добровой сегодня библиотечный день. Приезжайте завтра, она будет с десяти утра.
– И ты поехал, – уточнила Оля.
– Конечно, – ответил отец, – но Люба со мной на службе говорить не стала. Условились тут, у нас дома встретиться. Как ты думаешь, она мне даст адрес Галины? Что-то мне плохо, желудок крутит.
Дочь испугалась, уложила отца на кровать. Геннадию стало лучше, но утром Оля нашла его мертвым.
Медики не заволновались, кончина больного была ожидаемой. Свидетельство о смерти отца Васькина получила быстро.
Девушка примолкла, я, ошарашенная полученной информацией, решила расставить последние запятые.
– Вы похоронили отца и стали шантажировать Любу. Двести евро не очень крупная сумма, но больше у Добровой свободных денег не было.
Оля положила ногу на ногу.
– Мы с ней душевно побеседовали. Я ей прямо сказала: «Сходила к нотариусу, записала свои показания, скрепила их печатью и отдала на хранение. Если на меня хоть пушинка упадет, юрист шум поднимет. Стоит твое подлое спокойствие двести евро». Она согласилась. Немного я за убийство папы получила.
– Геннадий скончался от цирроза, – удивилась я.
Оля мрачно усмехнулась:
– Лечащий врач был у папы замечательный, я ему позвонила, сказала: «Умер Васькин», а доктор приехал, проследил, чтобы тело в морг при его больнице отвезли.
– Душевный человек, – согласилась я.
Васькина как-то странно на меня посмотрела.
– Что не так? – быстро спросила я.
Ольга поводила пальцем по клеенке.
– Ладно. Врача звали Ренат Ибрагимович, он совсем стареньким был, год назад сам умер, от возраста. Когда папа заболел, Ренат Ибрагимович предложил ему: «Есть лекарство, очень сильное, но пока эти таблетки исключительно на животных тестируют. Если не побоитесь, могу вам дать. Но никому ни слова».
Денег он за капсулы не брал, а папе уже было нечего терять. Он стал глотать пилюли и пошел на улучшение, прямо расцвел. Но ненадолго. Месяца три-четыре бойким был – и упс! Ренат Ибрагимович меня просил: если что произойдет, сразу ему сообщить.
Оля опустила голову.
– И вы, обнаружив отца мертвым, выполнили просьбу доктора, – завершила я ее рассказ. – Ну и при чем тут убийство?
Васькина неожиданно заплакала:
– Ренат Ибрагимович попросил, чтобы сделали вскрытие, он хотел посмотреть… ну… в общем…
Я снова пришла на помощь Оле:
– Добрый доктор, наверное, интересовался, как повлияло на цирроз лекарство?
Васькина всхлипнула:
– Он сказал, что папа после смерти может помочь науке.
– И что интересного обнаружил Ренат Ибрагимович? – не успокаивалась я.
Оля вытерла глаза тыльной стороной ладони.
– Печень у него еще держалась, а вот в желудке случилась язва! Она в дырку превратилась, и папа умер.
Я подскочила на табуретке:
– Секундочку! В свидетельстве о смерти нет ни одного слова про язву!
Васькина положила руку на стол.
– Ренат Ибрагимович мне сообщил правду, реально очень хороший врач был, бился за больных до последнего. Он сказал: «Если укажем прободение язвы, это вызовет ненужные расспросы, могут докопаться до приема пока нелицензированного лекарства и затормозить его исследование. А цирроз никого не напряжет: смерть от основного заболевания».