Вадим вообще был человеком самым обыкновенным и хорошо понимал это. Но знал за собой и кое-какие сильные стороны. Например, понятия так называемой чести всегда превосходили в нем инстинкт самосохранения или личной выгоды. Что, он не помнит, каким взглядом ожег его Тарханов, когда вообразил, что доктор, пользуясь своим положением, собирается сорваться с поля боя? А вот этого никогда в жизни Ляхов себе не позволял. Лучше сдохнуть, чем дать кому-то усомниться в его моральных качествах. Причем — самое смешное, планку-то этих качеств он устанавливал себе сам, а не представитель «референтной группы».

В повседневной жизни он был прост, тороплив, не всегда серьезен, эмоции и слова у него зачастую обгоняли мысль. Зато ночью, как сейчас, скажем, над книжной страницей, за листом бумаги или пишущей машинкой он становился рассудителен, не по годам умен и проницателен. И очень часто, читая книгу даже общепризнанного авторитета, легко находил у него слабости стиля и дефекты мышления.

Вот и сейчас, например, он уже постиг главный пробой в замыслах «реформаторов».

Именно потому, что имел время подумать, был человеком со стороны, изначально не зашоренным в пределах одной-единственной доктрины. Выходило так, будто люди, замыслившие пусть не переворот, а «капитальный ремонт» системы, исходят из предположения, будто у них в распоряжении имеется «второй народ», который в нужный момент изменит и свой характер, и привычки, всю наработанную за тысячелетие национальную психологию.

А это вряд ли. Хотя, если взглянуть слегка под другим углом…

В алгебре он был не силен со школьных лет, но понимал, что уравнение получается не простое.

Однако основополагающая идея у него уже возникла. Следует ее только проработать как можно тщательнее.

Кроме того, Ляхов задумался еще над одной проблемой, вытекающей из всего предыдущего.

Если он ввяжется в это дело, то следует помнить, что закончиться оно может по-разному. Победой, славой, триумфом со всеми вытекающими, приятными лично для него вещами.

Или — поражением, военно-полевым судом, стенкой, петлей, в лучшем случае каторгой. А вот на это он был не согласен ни в коем случае.

Однако имелась у Ляхова некая теория, вначале позаимствованная, а потом уже самостоятельно развитая.

Еще когда было ему лет шестнадцать от роду, Вадим разыскал в библиотеке отца потрепанную книжку воспоминаний ныне всеми забытого офицера царского флота, некоего капитана второго ранга Соболева. Он ее прочел, и она его поразила. Своеобразной философией, чем-то перекликающейся с рассуждениями Марка Аврелия.

И в тот же час юный гимназист стал ее страстным адептом и всю дальнейшую жизнь ею руководствовался, видоизменяя по мере необходимости и приспосабливая к текущему моменту.

До тех пор Ляхов, уже любивший жить, еще не задумывался над такой малоприятной вещью, как смерть.

И вдруг не только задумался, но и осознал нечто такое, чего не знали другие. Смерть начинается вовсе не в тот момент, когда у человека останавливается сердце. Начинается она гораздо раньше, смотря по обстоятельствам. К сожалению, в большинстве случаев начало ее можно определить только задним числом, в чем и заключалось основное неудобство ляховского открытия. Вот, например, у Тарханова она началась за полгода до рокового случая — а именно в тот момент, когда он оформил свой контракт на службу в Экспедиционном корпусе. И последние полгода, по существу, жил уже мертвецом.

По философии капитана Ляхова, смерть начиналась там, где в жизнь входила ее скрытая причина — будь это попавший в кровь смертельный вирус, знакомство с женщиной, из-за которой будешь убит на дуэли, или соответствующий приказ по военному ведомству.

Вот и он, возможно, уже начал бесповоротно и неудержимо умирать. С того момента, когда не отказался категорически и резко от общения с бароном Ферзеном, генералом Агеевым и иже с ними. Однако оставалось неизвестное пока количество времени, чтобы подсунуть старой ведьме что-то такое, способное спутать ее коварные расчеты.

Старой ведьмой капитан Соболев, а вслед за ним и Вадим Ляхов называл судьбу.

Он почти наизусть помнил посвященные этой теме страницы книги и сейчас фотографически воспроизводил в памяти то, что писал автор, вспоминая начало Мировой войны.

Совершенно один к одному то, что волновало сейчас Вадима. Судьба — некоторая мрачная мистическая сила, которая задалась целью так или иначе напакостить лично ему, капитану Ляхову. Во избежание осложнений он, как и его духовный учитель, кавторанг Соболев, старался не раздражать эту злобную силу по пустякам: не закуривал третьим от одной спички, непременно выпивал хотя бы одну рюмку водки тринадцатого числа каждого месяца, выплескивая остаток в живой огонь, при каждой пришедшей в голову мрачной мысли тут же делал «рога» мизинцем и указательным пальцем левой руки.

До сих пор — помогало. И в мирной жизни, и в военной. Не только выбрался живым из безвыходной ситуации, а еще и сделал блестящую карьеру.

Кроме того, он надеялся, что поможет ему и смена имени и рода занятий тоже. Пока еще глупая старуха сообразит, куда это вдруг делся ее подопечный…

Самое же главное, Вадим был уверен, что старая ведьма наживается только на идиотах, которые не умеют расшифровать ее топорные хитрости. Умный человек всегда способен разгадать их и противопоставить им свою волю, одним остроумным ходом спутать всю мистическую шахматную партию.

Ляхов привычно сложил пальцы нужным образом, и буквально тут же догадка, сумасшедшая, но несомненно верная, сверкнула перед ним.

Да, да, именно так и следует поступить!

Глава восемнадцатая

Мужчина лет пятидесяти, с заметной проседью в темных густых волосах и аккуратной, очень коротко постриженной бородкой завтракал в полном одиночестве в своем рабочем кабинете, выходящем двумя полукруглыми окнами на Болотную набережную и Отводной канал.

Вдали виднелись Большой Каменный мост и Кремлевские стены. Несмотря на то что круглый мельхиоровый поднос с несколькими тарелками, бутылкой сухого красного вина и хрустальным бокалом был пристроен на краю обширного, заваленного бумагами письменного стола, человек держался так, будто находится за ресторанным столиком в весьма приличном обществе.

Покончив с варенными всмятку яйцами, гренками и сыром, он допил оставшееся в бокале вино и звонком вызвал секретаря из приемной.

— Благодарю вас, Анатолий. Уберите. И, пожалуйста, кофе.

Пока секретарь убирал на столе, стараясь не стронуть с места разложенные в известном только хозяину кабинета порядке бумаги, сам он отошел к окну, где на круглом, инкрустированном слоновой костью столике размещались всевозможные курительные принадлежности: пачки папирос и сигарет, открытая коробка сигар, несколько трубок на особой подставке, банка с голландским табаком.

По совету врачей Василий Кириллович Бельский, государственный советник юстиции, представитель Генерального прокурора по Москве и Московскому округу, курил только после приема пищи или с друзьями за ломберным столом, в сопровождении рюмочки хорошего коньяка. Причем отнюдь не привыкая к определенному сорту и виду табачных изделий, а под настроение.