Он разослал своих эмиссаров в Ревель, Ригу, Варшаву, Берлин, Париж, Лондон, Стокгольм и Женеву восстановить старые, утраченные за годы гражданской войны связи, наладить новые и разобраться, что за непонятная сила вышла на авансцену в спектакле, все роли в котором, казалось бы, давно расписаны, как если бы в третьем действии «Гамлета» появился новый персонаж, переворачивающий веками известную интригу.
И по два-три раза в неделю встречаясь с Левашовым, то для обсуждения конкретных проблем внутренней и внешней политики, то как бы просто для свободного обмена мнениями, Троцкий старался невинно звучащими вопросами и тщательно выстроенными, в стиле Платона, застольными беседами извлечь из партнера какие-то крупицы информации, пригодные для анализа и сочинения гипотез.
Олегу эти беседы тоже доставляли удовольствие. Личность собеседника его занимала и просто потому, что он видел в нем достойного противника (уже не единомышленника), а главное, тем, что живой Троцкий разительно отличался от нарисованной советскими историками карикатуры. Потом Левашов возвращался домой, извлекал из кармана диктофон, и они с Шульгиным и Ларисой внимательно изучали запись, обращая внимание на общую схему разговора, явный и скрытый смысл отдельных фраз, интонации собеседников. Выясняя для себя стратегические цели партнера, додумывали, какие выводы он может сделать из слов Левашова, намечали сценарий дальнейших своих действий.
Вот, например, однажды, встретившись, очередной раз в Кремле, в том самом кабинете, в котором скончался Владимир Ильич и который именно и избрал для себя Лев Давыдович, отнюдь не боясь привидений и даже наслаждаясь фактом, что злейший его враг (но и союзник в борьбе с прочими «товарищами») уже не существует, а сам он жив-здоров, весел и полон сил, они заговорили за чашкой чая о проблемах, которые Левашов считал важными. И для себя, и для России, и для судеб социализма.
— Лев Давыдович, — сказал Олег, — мы с вами говорим вдвоем и без свидетелей. Я уже не раз подчеркивал, что заинтересован в том, чтобы первое и пока единственное социалистическое государство действительно показало всему миру пример преимуществ, которые дают свобода, народовластие, диктатура пролетариата, если угодно, и ликвидация частной собственности. Так почему же вы всячески уклоняетесь от воплощения в жизнь этой возвышенной идеи?
— Отчего вы так решили, Олег Николаевич? — спросил Троцкий, мило улыбаясь и посверкивая стеклышками своего пенсне, наверняка приобретенного в Германии, судя по фиолетовому оттенку просветленного покрытия.
— Так как же, Лев Давыдович? Вы же противитесь всем моим демократическим предложениям. Красный террор вы ослабили, но отнюдь не прекратили, ваши сотрудники всячески препятствуют оговоренному свободному обмену людьми — чтобы все желающие уезжали на юг, а сторонники социализма так же свободно от Врангеля к вам, свою тайную полицию вы упорно не хотите избавить от карательно-расстрельных функций. Нехорошо выходит. Тем более для вас. Ведь еще три года назад вы считались самым широко мыслящим и либеральным деятелем российской социал-демократии…
Троцкий посмотрел на Левашова с сожалением и сочувствием, как смотрят на ребенка — инвалида детства.
— Раз уж мы с вами действительно с глазу на глаз разговариваем… Вы где последние годы жили? В Америке?
— Еще дальше…
— Ну вот. Идеализм хорошо исповедовать, когда лично не причастен к практическим решениям. Простите, можно попросить у вас еще одну из тех папиросочек? Смешно, я глава великого государства, а вынужден одалживаться у гостя. Что делать, снабжение у нас еще плохо налажено. Монополия внешней торговли, сами понимаете. А требовать для себя индивидуальных поставок из Турции я не считаю возможным…
— Да ради бога, Лев Давыдович! Завтра же я распоряжусь, чтобы вам доставили хоть ящик для начала. А какие вам больше нравятся?
— Вот те, в черной коробке. Что-то про герцога…
— А, «Герцеговина Флор». Действительно, очень неплохие. И не вы один так думаете. Помните, у Пруткова: «Вы любите ли сыр? — спросили раз ханжу. — Люблю, — он отвечал, — я вкус в нем нахожу…»
Левашов достал из кармана папиросы, положил на зеленое сукно стола. Сам прикурил «Честерфилд».
— Так о чем мы? — спросил Троцкий.
— Да о том же. Давайте вместе с южанами попытаемся создать нормальную демократическую конфедерацию. Как в Швейцарии. Пусть люди свободно перемещаются между Москвой и Харьковом, избирают приемлемый для себя политический строй, способ хозяйствования и тому подобное. Мы готовы финансировать все связанные с этим затраты, способствовать развитию индивидуального и коллективного хозяйства в менее благоприятных природных зонах. Понятно, что Вологда не так привлекательна для крестьянина, как Кубань, но ведь и на Соловках монахи ухитрялись арбузы выращивать. Зато люди наконец впервые в истории смогут действительно осуществить свободный выбор… Я даже не возражаю против идеи придания законодательных функций профсоюзам… и ваших трудовых армий. Отчего бы и нет, если их использование будет добровольным и экономически оправданным…
— М-да-а… — Троцкий не спеша выдохнул дым папиросы, которую курил медленно, не скрывая удовольствия. — Честный разговор — так честный. Вы на самом деле считаете, что в обозначенных вами условиях удастся сочетать равноправное и взаимоприемлемое сосуществование двух таких государств?
— Так почему же нет? — Левашов на полном серьезе говорил с Троцким и действительно был уверен, что огромное число людей, избавленных от принуждения и имеющих свободу выбора, предпочтет социализм царству эксплуатации и неравенства, которое и свергла народная революция семнадцатого года. Он ведь и сам, прослужив больше семи лет инженером на кораблях загранплавания, отнюдь не прельстился видимым благополучием «свободного мира» и сохранил уверенность в неоспоримых преимуществах «развитого социализма». Не во всех, конечно, сферах…
— Просто потому, что вначале на юг перебегут все интеллигенты, технические специалисты, царские офицеры, избавленные от страха за свои семьи, находящиеся сейчас под контролем ВЧК… Да, кстати, от одиозного названия необходимо избавиться. Эту безусловно нужную организацию следует назвать иначе, чтобы не вызывать у людей ненужных ассоциаций.
— ГПУ, — сказал Левашов.
— Как? Почему ГПУ?
— Главное политическое управление. Достаточно нейтрально и вполне в духе возложенных на данный орган задач. А можно и НКГБ — Народный комиссариат государственной безопасности…
Троцкий пожевал губами, глядя в потолок.
— Нет, первое, пожалуй, лучше. Государственная безопасность — это как-то так… Государство и без того аппарат насилия, а подчеркивать лишний раз его особую охрану… Нет, ГПУ лучше. Сегодня же распоряжусь. У вас есть чувство слова. Ценю…
— Да уж… — только и нашел что ответить на этот сомнительный комплимент Левашов.
— Однако продолжим. Царские офицеры, без которых советская армия пока небоеспособна, торгово-купеческий элемент, за ними квалифицированные рабочие, которым покажется более заманчивым работать за хорошую плату и вне государственно необходимого принуждения… С кем же мы, по вашему мнению, останемся? С деревенскими голодранцами, которые не пожелали или не сумели воспользоваться благами столыпинских реформ, с чернорабочими, предпочитающими не работать, а руководить производством, с тем самым «тончайшим слоем сознательных рабочих», на которых уповал Владимир Ильич?