Лихарев, не чувствуя вкуса, выцедил коньяк. Чувствовал он себя прямо-таки отвратительно. Надо же — только что сам был могущественнейшим человеком в стране, тайно руководил Диктатором, и вдруг, буквально несколькими словами, нарком, ну не нарком, а тот, кто под его личиной скрывается, указал ему истинное место.
Он еще не догадался, что Шульгин сломал его не только знанием «тайны тайн», но и с помощью так называемого «синдрома победителя».
Советская Армия в 1945 году за неделю разнесла в клочья совсем не слабую Квантунскую армию не только за счет материального и численного перевеса, но больше оттого, что после победного мая все, от солдата до маршала, просто не видели в японцах серьезного противника.
Что блистательно и подтвердилось.
Так и Шульгин сейчас, человек конца века, знающий все, что случилось и еще случится в стране и мире, неоднократно сталкивавшийся с агграми и всегда выходивший победителем, успевший стать свидетелем их окончательного (так он сейчас думал) разгрома, чувствующий за спиной негласную поддержку Антона с его Конфедерацией, мог позволить себе тон насмешливого превосходства.
Была, конечно, пусть и совсем небольшая, опасность, что этот Валентин, если довести его до крайности, просто пальнет ему при случае в затылок из пистолета, чем и снимет все проблемы. Но уж этого он постарается не допустить. Да и Сильвии он, судя по всему, весьма еще нужен.
Понять бы еще, в каких отношениях находятся та Сильвия и здешняя. Одно ли они лицо или разные. Конкретно — откуда она знает о нем и о Шестакове? Неужели придумала все сейчас и ждала сорок с лишним лет, пока он родится, вырастет, ввяжется в галактические дела, встретится с ней в Лондоне? Чтобы прислать сюда в каких-то неизвестных целях. Бред? Похоже. А все остальное — не бред?
И многое другое нужно успеть понять, пока они не встретятся лицом к лицу.
Только больше он ничего подобного сотворить с собой не позволит.
Шульгин, конечно, понимал, что, если потребуется, и сам Лихарев, и уж тем более Сильвия имеют массу способов физического или какого-то еще воздействия, таких, что он не успеет ничего предпринять, а то и заметить это, но одновременно догадывался, что ничего плохого они ему делать пока не станут.
Не из страха и не из уважения, а по какой-то другой причине. Возможно, мировоззренческого характера…
— Но это все лирика, дорогой коллега, — решил он прекратить психическую атаку. — Давайте лучше обсудим, что за заговор вы затеваете? Надеюсь, не Сталина собрались шлепнуть? Я, между прочим, тоже считаю себя экспертом по данному вопросу и изнутри и, так сказать, извне. Поверьте моему слову — ничего хорошего из этой идеи не получится. На данном историческом этапе.
— Что вы, что вы! Все как раз наоборот. Мой план предполагает полную смену близкого сталинского окружения, затем — плавную корректировку внутренней, в дальнейшем — и внешней политики.
— А, простите, зачем? Я специально несколько по-дурацки спрашиваю, для наглядности. В зависимости от ответа будем и решение принимать. На вашей стороне мне работать или вместе с семейством на Запад подаваться.
— Хорошо, давайте начистоту поговорим. Я, конечно, не знаю, какие отношения вас с леди Спенсер связывают, какие она на вас планы имеет, но мне вы нужны. Хотя бы на ближайшую неделю. Именно в роли Шестакова. Вы его, кстати, как сейчас воспринимаете? Признаюсь честно — с переносом личностей впервые сталкиваюсь, тонкостей процесса не знаю. А для меня это важно.
Шульгин прислушался к собственным ощущениям. Он помнил рассказы Новикова о самочувствии в теле Сталина, из естественного любопытства, и как психоаналитик тоже, вытягивал из друга массу мелких, на первый взгляд незначительных подробностей.
Выходило, что «драйверы» этот процесс воспринимали по-разному. Андрею приходилось почти постоянно бороться с попытками сталинской личности занять доминирующее положение, восстановить контроль над собственным телом, а у Берестина, наоборот, сразу наладился с комкором Марковым почти полный симбиоз, и чувствовал себя Алексей не в пример более комфортно.
У него самого получилось нечто среднее. В первый момент, очнувшись в облике Шестакова, он оставался самим собой процентов на 90, ощущал себя скорее актером, в сотый раз играющим хорошо прописанную роль, нежели «переселенной душой». Потом случилось нечто, и Шестаков его подавил полностью. Только в зыбкой глубине сохранялись тающие обрывки самосознания. Более всего это походило на вязкий полусон-полубодрствование.
В какие-то, по преимуществу критические, моменты Сашке удавалось «брать управление на себя», но тоже будто бы во сне — хочешь сделать одно, а получается нечто совершенно другое, подчас — абсурдно-нелепое, даже там, внутри сна вгоняющее в отчаяние. Теперь, восстанавливая прошлое посредством памяти наркома о событиях последней недели, он начинал догадываться о возможных причинах случившегося.
И только сейчас он снова стал практически полностью самим собой. От Шестакова не осталось даже эмоций и двигательных рефлексов, лишь дистиллированно-чистая память, локализованная совершенно особым образом.
Это можно сравнить с ощущениями человека, свободно владеющего иностранным языком.
В любой момент без труда вспоминается нужное слово, при необходимости — переходишь на язык полностью, но в повседневной жизни присутствие в голове нескольких десятков тысяч чужих слов, грамматики, больших кусков научных и художественных текстов, иной психологии даже, если речь идет, допустим, о японском, никак себя не проявляет.
Ничего этого, разумеется, Шульгин не стал сообщать Лихареву, ограничился коротким:
— Нормально ощущаю. А словами передать — даже и не знаю как. Сейчас я — это только я. Нужно будет — изображу вам наркома в лучшем виде. Если уж жена не отличила — никто не отличит.
И тут же вспомнил, как все было с Зоей, и испытал моральный дискомфорт. Вот с ней он был как раз не Шестаковым, а самим собой. Правда, ей это явно понравилось… Да и она. Не Сильвия, конечно, но весьма.
Шульгин не отказался бы продолжить эту связь.
«Тьфу, черт, — опомнился вдруг Сашка. — Ведь только что ты думал, как бы избавиться от Зои навсегда».
— Только вы что же, рассчитываете вновь «его» «в наличный оборот ввести»? После всего, что случилось? — спросил он Валентина, чтобы отвлечься от воспоминаний.
— Есть такая идея, — признался Лихарев. — Как я понял из последних разговоров, Иосиф Виссарионович на Шестакова зла не держит. Ему ваша выходка скорее даже понравилась. Вот и подумалось. Если я Ежова устранить сумею, еще кое-кого заменим на более подходящих людей, вам место Предсовнаркома, к примеру, занять, то и дальнейшие планы реализовать будет гораздо проще.
Шульгин не выдержал, захохотал в голос. Тут же взял себя в руки, сказал смотрящему на него с недоумением Валентину:
— Вы что, с детства родились таким неудачным шутником или стали им постепенно, с течением времени? Меня — Предсовнаркома? Мало того, что я испытываю давнее и стойкое отвращение к любой систематической, тем более — руководящей работе, так еще и здесь, сейчас?! Я же эпикуреец, циник и бонвиван, к тому же профессиональный авантюрист и искатель приключений.