Шульгин сосредоточился.
Лицо Сталина приобрело задумчивое выражение. Он коснулся мундштуком трубки усов, чиркнул спичкой, поводил огнем над давно уже примятым пальцем табаком. Пыхнул пару раз дымом. Какое-то в нем происходило внутреннее борение. С одной стороны, очевидно, что очень долго он, мудрый политик, ставил не на тех лошадей, очарованный пролетарской демагогией Кагановича и Ворошилова, призвал к жуткой, бесконтрольной власти ничтожного Ежова, жалкую карикатуру на Малюту Скуратова. С другой — ему отчего-то не хочется видеть на этом посту холодного профессионала. Профессионал самодостаточен, он будет спорить, доказывать свое, как Фрунзе, как Тухачевский.
Однако же — с профессионалом все-таки легче. Проще. Вон, Гитлер поставил начальником всех спецслужб Гиммлера и больше не имеет никаких забот. Ладно.
— Мне кажется, товарищ Лихарев, вы сейчас сказали умную вещь. Я помню Заковского еще по девятнадцатому году. Очень хорошо он проявил себя в Одессе. Котовский — хуже. Поэтому Котовского, к несчастью, застрелил любовник его жены. У товарища Заковского есть жена?
— Жена — есть, — усмехнулся Валентин. — Любовника у нее нет. Проверено.
— Это — хорошо. Давайте испытаем товарища Заковского. Он не троцкист?
— Нет, товарищ Сталин. Немножко махновец, но не троцкист.
— Правильно. Хотел бы я посмотреть, как Нестор Иванович побеседовал бы с Львом Давидовичем.
— Сделаем, товарищ Сталин. Нестор Иванович не дожил, к сожалению, но его начальник контрразведки — всегда готов.
Сталин неожиданно взбодрился, посвежел. Разгладились морщины, на губах появилась мечтательная улыбка. «Ах, молодость, молодость».
— Не помнишь, Валентин, какой номер ордена Красного Знамени имел товарищ Махно?
— Номер десять, товарищ Сталин. За решающий удар в тыл наступающей Добровольческой армии.
— Лучше бы мы его назначили вместо товарища Якира. Жаль, тогда от меня зависело не все.
Лихарев удивился, что Сталин назвал расстрелянного Якира, бывшего командующего войсками Украины и Крыма, товарищем. А Шульгин — нет. Новиков не раз ему рассказывал, что вождю нравилось употреблять это обращение по отношению к некоторым бывшим соратникам. Но — только к некоторым. Бухарина, например, он посмертно товарищем не называл никогда.
Сталин положил в хрустальную пепельницу недокуренную трубку.
— Спасибо, товарищи. Не смею вас больше задерживать. Вы, товарищ Шестаков, отдохните. Два дня. После этого мы с вами подробно побеседуем на заседании Политбюро. Подготовьтесь.
— На какую тему, товарищ Сталин? По делам отрасли?
— Вообще подготовьтесь. — Вождь изобразил на лице легчайший намек на улыбку, но те, кто его знал, сразу поняли, что он доволен, очень доволен состоявшимся разговором, и в ближайшее время можно рассчитывать на «высочайшее благорасположение».
— Тогда, если разрешите, я оставлю вам некоторые свои соображения по вопросам текущей промышленной политики. Я на досуге позволил себе рассмотреть некоторые настораживающие ситуации.
Сталин принял папку из рук Шестакова.
Шульгин заметил, как изумленно дернулась бровь Лихарева.
— Я посмотрю, но, предварительно, о чем речь? — по-прежнему благожелательно осведомился Сталин.
— О том, что проявляется крайне неблагоприятная тенденция. Несмотря на все наши усилия, еще четыре года назад совершенно экономически подавленная, демилитаризованная Германия начинает нас обгонять не только в темпах восстановления промышленности, но и в чисто военно-организационных вопросах. А еще хуже — психологически. Я подобрал совершенно достоверные факты.
— Хорошо, товарищ Шестаков, я очень внимательно изучу вашу докладную. Не обидитесь, если передам ее на рецензию специалистам?
«Кому? — подумал Шульгин. — Ворошилову? Ну, попробуй».
Лихарев почти искренне поздравил Шульгина за вполне удачное выступление перед лицом Вождя.
— Только что это за докладная? Отчего мне не показали?
— Не берите в голову. Мне же нужно зарабатывать собственный авторитет? Вот я и набросал несколько тезисов в развитие послеежовской ситуации в стране. На основании испанского опыта, где мы начали проигрывать немцам и технически, и тактически. Вы сами хотели, чтобы я понравился Иосифу Виссарионовичу.
— Конечно. Но лучше бы вы мне сначала показали. Когда вы все успели подготовить и отпечатать?
— Шестаков это давно написал, а я, пока у него в квартире сидел, кое-что подкорректировал с учетом собственного опыта. Как видите — пригодилось. Результат узнаем послезавтра, причем вы, наверное, раньше, чем я.
Лихарев задумался едва ли на секунду, после чего кивнул.
— Пожалуй, вы правы, — и предложил отметить это дело визитом в хорошее заведение или в не менее приятную компанию интересных людей, причем далеких от политики.
Сашка отказался.
— Нет, ты поезжай, конечно, а я впервые за долгое-долгое время просто отдохну. В совершенном одиночестве. Ты даже не представляешь, как великолепно может быть полное одиночество.
Заметил легкое колебание Валентина, постарался его успокоить:
— Да не переживай ты так. Никуда я не денусь. И некуда, и незачем, и квартирка твоя, как я осведомлен, от любых случайностей экранирована вмертвую. Так?
Лихарев не возразил.
— Вот и иди. Заблокируй свой хитрый замочек и будь спокоен. Я в постели поваляюсь, музыку послушаю, чайку попью с лимоном. Вернешься — не шуми. И утром не буди без крайней необходимости. Договорились?
Дверь за Валентином закрылась. Сашка не сомневался, что в квартире имелась система безопасности, исключающая несанкционированные поступки слишком важного для аггрианского резидента гостя.
Скорее всего Лихарев решил оставить Шульгина одного просто для того, чтобы посмотреть, что тот собирается делать.
Пожалуйста, братец, смотри, нам скрывать нечего.
…Шульгин действительно вскипятил себе чаю, нашел в холодильнике лимон и коньяк, поставил на заграничный электропроигрыватель пластинку с записью нью-орлеанского джаза, растянулся на диване, раздевшись до исподнего.
В любом случае недурно.
Тепло, тихо, одиноко, и за окнами, похоже, опять начинается серьезная метель. Довоенные годы в этом смысле куда лучше гнилых восьмидесятых, когда уже и в Подмосковье январи-феврали стали настолько слякотными и оттепельными, что ни катков не заливают, ни на лыжах толком не покатаешься.
Пока не появился Антон, можно не спеша разобраться в положении дел. Который уж день приходится действовать в состоянии острого цейтнота, так хоть сейчас никто не гонит.
Для начала он исчеркал графиками и схемами несколько листов бумаги, пытаясь уяснить для себя суть и смысл временных парадоксов, с которыми в очередной раз столкнулся. Кое-что из начал хронофизики он прихватил у Левашова, не раз беседовал с Ириной. Антон, не всегда добровольно, тоже выбалтывал интересные фактики. Но системы в знаниях Александра было не больше, чем у описанного Паустовским наборщика провинциальной типографии.