На душе было, попросту говоря, погано.
Стоило лишь в уме, прощаясь с наркомом, подумать о чертовщине, как она проявила себя незамедлительно и вызывающе наглядно.
Повинуясь почти забытому с детства чувству, сыщик свернул по Сретенке налево, дошел до маленькой, по-прежнему действующей, несмотря на все богоборческое двадцатилетие, церквушки. Поздним вечером там не было ни одного человека, только в полумраке горели лампадки перед несколькими иконами, лики которых были почти неразличимы.
Вид у Буданцева был самый затрапезный, никак не намекающий на его положение и должность. Зажав цигейковую шапку под мышкой, он несколько раз перекрестился, привычно осматривая пространство вокруг, почти не поворачивая головы.
«Свечку бы поставить, — подумал он, — так где ее взять?»
Откуда-то сбоку, из маленькой двери вдруг появился священник, удивительно похожий на самого Буданцева, только в облачении и с бородкой.
— Озабочены чем, сын мой? Поделитесь, вдруг и полегчает. Где ж еще теперь духовной опоры искать? Последние времена наступают. — Голос священника был тих, но в сжатом сводами объеме храма звучал отчетливо.
— Не знаю, чем делиться, отец. Сомнение духа меня к вам привело. Не собирался и не мыслил, ноги сами дорогу нашли. Свечу хочу поставить…
— Во здравие, за упокой?
— Знать бы! Все ж таки во здравие, наверное. И во избавление от лукавого… Самую большую, что у вас есть.
Буданцев вытащил из кармана столько денег, сколько попалось. Наверное, для священника сумма показалась немыслимой. По тем-то временам.
— Настолько грешен, сын мой? — спросил он. — Так мы не католики, индульгенций не продаем. Молитвой и покаянием только спастись можно.
— Не в том дело, батюшка, не в том дело. Грехи мои мелкие, как у каждого, кто здесь и сейчас живет. Нечистая сила вокруг меня закружилась. С детских лет слышал, но всегда за сказки принимал, а сейчас — страшно стало. По-настоящему…
От исповеди и прочих ритуалов сыщик, естественно, уклонился и фактов никаких отцу Сергию не изложил, но свечки, куда было указано, поставил. И книжечку с молитвами на подходящий случай получил, и с собой прихватил две толстых восковых свечи, специально благословленных.
Из церкви Иван Афанасьевич вышел удивительным для него самого образом умиротворенным. Что там дальше будет — не нам знать, но выше той инстанции, к которой он только что обратился, все равно нет.
Само собой, в разговоре с Шестаковым Буданцев передал только голую конкретику, а о посещении церкви и о том, что до утра не спал, глядя на трепещущие огоньки свечей, умолчал. Но Шульгину хватило и той эмоциональной волны, что дошла до него по телефонному проводу.
Откуда пришли те «махновцы» или «дезертиры», что в него так неграмотно стреляли, особого значения не имело. По-прежнему методика оставалась той же самой — умное или не слишком использование чисто человеческих сил и способностей. Галактические силы могли наступить на него сапогом, как на букашку, спалить лазерным лучом, в любом нужном направлении изменить психику, действительно загнать в мезозой или с комфортом отвезти в некогда обещанную столицу «Ста миров». Но если они предпочитают стрелять в спину из обреза, не имеющего даже мушки, — отлично! Тут мы играем на одном поле.
Загадкой оставались фигуранты покушения. Что за нелепая театральщина? Хотя это могло быть и тонким расчетом, только не входящим в круг его понимания. А то и на самом деле — выдернули мужиков из двадцать второго, скажем, года, из повстанческого отряда или банды дезертиров, посулили им что-то, «поставили на номер», как на охоте… Нет ли тут какой-то связи с деятельностью его двойника в тех самых годах? Перемыкание кабеля…
А вот факт стремительного распада убитых его не слишком заинтересовал. Эксперт прав. Наверное, есть у кого-то специальная методика устранения наемных убийц и сокрытия следов. Удайся им Шестакова пристрелить, сбежали бы они на свою «малину» или в подвал какой-нибудь, а к утру остались бы «рожки да ножки» в буквальном смысле. И концы в воду.
Но, как он уже раньше подумал, сюда и сегодня точно никто больше не придет.
О «боковом времени» и тамошних некробионтах он не вспомнил. Не перешло отчего-то к нему это шульгинское знание.
Оттого, что сейчас он находился в квартире, принадлежавшей наркому, пользовался его вещами, курил его папиросы, сама собой активизировалась и чужая память. Да и какие-то тормоза отпустились, державшие другую личность в заданной позиции. Вспомнилась вдруг семья, оставленная на глухом кордоне. Ничего плохого им там не грозит, Власьев — надежный защитник, и дом крепкий, продовольствия достаточно, дров, само собой. Куда спокойнее Зое с детьми там побыть еще хоть неделю-другую или месяц, пока здесь все прояснится. А все ж таки сосала душу тоска-тревога. Лишнее в его положении чувство, а вот поди ж ты…
Хоть прямо завтра садись и езжай за ними. Шестаков, наверное, так бы и сделал, а Шульгину лишняя обуза совсем ни к чему. Не видел он себя в роли отца чужого семейства, да еще при нынешнем раскладе. И пришлось почти силой задавить пробившуюся наружу постороннюю эмоцию. Одновременно Сашке подумалось: не напрасно ли он это делает? Лишний раз обижает человека, и без того лишенного личной свободы и права на самостоятельность. Не аукнется ли это в самый неподходящий момент непредсказуемым сегодня срывом, который бог знает чем может закончиться.
Настроение испортилось.
Попробовал заснуть — не получилось. Даже с помощью испытанных не раз приемов. Оставалось смотреть в высокий потолок с блеклыми отражениями света уличных фонарей и сортировать косяком идущие мысли, важные и не очень. Раз он уже начал создавать собственную сеть единомышленников и помощников «втемную», должно в ней найтись место и для Власьева, человека с незаурядными способностями, только вот настроен чересчур радикально — на борьбу с советской властью во всех ее ипостасях и проявлениях. С идеей мягкой трансформации режима он вряд ли согласится, значит, нужно ему подыскивать соответствующее настрою занятие. Что ли за границу его действительно направить, по линии Заковского, для работы с белой эмиграцией? Идеально было бы и Зою с ним, да вот только сложно будет ее отъезд замотивировать. Впрочем, это не срочно, успеет еще обдумать варианты.
Все же он понемногу начал задремывать, мысли потеряли ясность и конкретность, зато приобрели эмоционально окрашенную всеохватность. Не такую, конечно, как при проникновении в Гиперсеть, но позволяющую словно бы посторонним взглядом рассмотреть солидный кусок собственной жизни, да еще и под разными ракурсами.
Что ни говори, в уникальности ей не откажешь. Если бы раньше, хоть за неделю, хоть за сутки до того, как все началось всерьез, кто-то попробовал предсказать ему будущую судьбу, ни за что бы не поверил. При том, что и первое «взрослое» десятилетие его жизни обычным для человека его поколения не назовешь. На войну, правда, не попал и подобно Джеку Лондону по островам южных морей не странствовал, но и другого-прочего иным знакомым и коллегам хватило бы до конца дней.