Сейчас же он чувствовал совсем другое: бессмысленность, полную невозможность разобраться в хаосе деформированного металла, перекрученных и разорванных трубопроводов, ферм подающих механизмов, свисающих повсюду пучков разноцветных кабелей. Сожаление и тоску при виде того, во что за доли секунды взрывы превратили совершенное творение человеческой мысли, каким был мощный линейный корабль. Страх, что может остаться здесь навсегда, вместе с выбеленными морской солью скелетами матросов и офицеров, так и лежащих на своих боевых постах с рокового для Черноморского флота дня шестого октября шестнадцатого года.
Глубоко, значит, застряла эта сцена в памяти, раз сейчас, при вхождении в Узел, именно она спроецировалась на не имеющие земных аналогов структуры Сети. Но ведь не просто же так Сашка увидел то, о чем не вспоминал десятилетия. Какое-то соответствие между сутью и формой наваждения непременно должно просматриваться. Намек на скорую гибель привычного мироустройства, на невозможность найти выход из страшной стальной гробницы?
Не прошло и нескольких секунд, как видение (или воспоминание) со столь конкретной привязкой сменилось совсем другим: бирюзовая голубизна обратилась отвратительной желтизной, плавное скольжение вниз, к свету, перешло в нудный подъем, сопровождаемый скрипом и лязганьем древнего лифта, ползущего между этажами.
Добираясь из последних сил до очередной площадки, он приостанавливался, будто раздумывая, стать окончательно или еще немного поработать. Тогда можно было увидеть звездообразно, подобно лучам, расходящиеся коридоры, тоже загроможденные бог знает чем, настолько унылые, тоскливые на вид, что тюремные могли бы показаться шедеврами пафосного дизайна.
Шульгин не ощущал своего тела и вообще физического здесь присутствия, но изогнутую ручку на внутренней двери кабины видел, догадываясь, что повернуть ее и выйти на любой остановке полностью в его силах. Но совершенно не хотелось. Что он станет делать здесь, лишенный сил и воли? Однако, якобы их лишенный, он в то же время отчетливо ощущал себя чем-то вроде змеи или, точнее, рака, только что сбросившего свой ставший тесным панцирь и вынужденного ждать в укромном месте, когда нарастет новый. Тогда появятся новые силы, новый импульс к бытию, в котором он сможет перекусить пополам удвоившейся в размерах, вновь ставшей закаленной и грозной клешней того, кто сейчас способен раздавить его мягкое тельце одним пальцем.
Пока Шульгин раздумывал, неизвестно откуда в кабине лифта появилась грустная желтая корова. На вид добрая, но худая и очень голодная. Угостить ее было совершенно нечем. Хорошо, что не лев и даже не собака динго. Желтый цвет играл здесь какую-то специальную роль. Он потеснился, вжимаясь в угол. Корова посмотрела на него с сожалением и отвернулась.
На следующем этаже в кабину через остекленное с потолка до пола окно площадки хлынул ослепительный желто-оранжевый свет заходящего над пирамидами Гизы солнца. Он прикрыл глаза ладонью.
Еще уровень — корова исчезла. Пронзительный свет померк, но навалилась жуткая слабость. Ноги подгибались, хотелось сесть на пол и заплакать, размазывая по щекам слезы. Сама мысль о том, что придется что-то еще делать, с кем-то разговаривать, куда-то идти, вгоняла в отчаяние. Нет-нет, свернуться в незаметный клубок, накрыть лицо хвостом и затихнуть. Лучше всего — навсегда.
Лязг, звон, поскрипывание тросов, щелчки рычагов на стыках направляющих тянулись буквальным образом бесконечно. Он забыл, когда это началось, и не представлял, сколько еще продлится. Может быть, это лифт Замка? Тот самый, который возил их с Андреем, куда сам хотел. Не только по вертикали, но и по горизонтали, в самые глухие и отдаленные коридоры и башни, куда пешком не дойти и обратно не выйти.
Как хорошо действительно оказаться в Замке. Там он знает, что нужно делать!
Одна эта мысль вызвала резкий вброс в кровь адреналина и эндорфинов. Словно три таблетки фенамина разжевал натощак. Готов прямо сейчас вырвать дверную ручку вместе с замком, выпрыгнуть из кабины, метнуться туда, где наверняка спрятан пульт управления всем этим безобразием. Ударить кулаком дежурного, сорвать страховочные пломбы, вывернуть их всех наизнанку… Всех? Кого именно? — мелькнула трезвая мысль, не из этого сюжета.
Лифт пошел быстрее, но мягче, магнитная тяга, наверное, никак не тросы и цепи. Кабина изнутри оставалась той же, но за ее пределами сверкали коридоры и залы в стиле «хай-тек»: стекло, белый металл, лампионы на гнущихся, как ветки ивы, стойках. Только все помещения буквально кишели десятками грациозно перемещающихся снежных барсов, леопардов и пантер, пятнистых и черных. Моментами в их веселое кружение вторгались пантеры другого вида, «Т-V», маленькие, пропорцией один к десяти, очень подвижные на гладком полу [59] . Они гремели гусеницами, дымили выхлопными газами и бессмысленно вертели башнями.
Нет, это совершенно точно не Замок или не те горизонты и уровни, в которых полагается существовать нормальным людям. Сюда Шульгину выходить не хотелось.
Немного просветлело в мозгах и снова захотелось добраться до управляющего узла, зрительно похожего на нечеловеческий компьютерный терминал в кабинете Антона. Шульгин представил его как можно более отчетливо, во всех деталях и подробностях, заготовил нужные вопросы, припомнил формулу, которой прошлый раз открыл базу данных, только не успел воспользоваться как следует…
— Нельзя, — прозвучал внутри головы медный, отливающий начищенной асидолом желтизной голос, — менять выражение лица, ничем себя не проявив. Такое выступление приведет только к несчастью. Лучше останься, чем ты есть, и работай над подлинным изменением своего качества. Ты понял?
Ничего он не понял. Слишком невыносим был заполнивший все его существо вибрирующий медный гул. Как если бы человека заставили припасть ухом к большому церковному колоколу во время благовеста…
Когда вибрация и боль достигли пресловутого «мозга костей», все кончилось разом. Дверь лифта превратилась в простую белую занавеску, он отодвинул ее и оказался в декорациях кабинета физиотерапии курортной клиники, той самой, где проходил преддипломную практику. Кабинки с кушетками, распределительные щиты, древние аппараты УВЧ, электрофореза, Дарсонваля. До сих пор не выветрившийся запах медикаментов и озона.
Можно догадаться, отчего всплыло еще и это воспоминание. Прежде всего, он старался вообразить компьютерный пульт? Получилось вот такое искажение. Как в песне Пугачевой про мага-недоучку. Вдобавок он совсем недавно вспомнил путь к этой клинике по утреннему городу. Зацепка, значит. И руководительницу практики, заведующую отделением Ларису Петровну вспомнил, с которой собирался ехать гулять в Железноводск. (Везло ему в жизни на Ларис, как в свое время Новикову на Людмил.) В Ессентуках она с ним в нерабочее время не общалась, во избежание разговоров. Он уедет, а ей здесь жить и замуж выходить. К чему разговоры?
В этом кабинете, на той вон кушетке она его, выражаясь изящным слогом, «совратила», что, разумеется, было нетрудно. Зачем он понадобился красавице-докторше, на пять лет его старше, Сашка тогда так и не понял, но до сих пор был ей благодарен за великолепный месяц. Потом он уехал, и никогда они больше не встречались, даже ни одной открыткой не обменялись. С глаз долой — из сердца вон.