– Прошу, наслаждайтесь! – воскликнул Семен Михайлович. – Не смеем мешать, лишь последний вопрос: какую музыку вы предпочитаете? Чем сопроводить трапезу?

– Доверяю вашему вкусу.

Семен Михайлович прослезился от умиления. Кланяясь и пятясь задом, обслуживающий персонал испарился.

Я осталась наедине с паштетом и гренками, и чем дольше обозревала поданное яство, тем сильней удивлялась.

Одинокий кусочек поджаренного хлеба был овальной формы, без корки и очень маленький, просто крохотный, хорошая порция для Дюймовочки, а мне на четверть укуса. Впрочем, ничем, кроме кукольного размера, тостик не поразил, но вот паштет!

На тарелке возвышался стакан, похоже, сделанный из крутого, бездрожжевого теста, заполненный странной дрожащей массой бело-желтого цвета. Я ткнула в нее ложечкой, зачерпнула малую толику, попробовала и поняла, что паштет сделан не из мяса, больше всего он напоминал омлет, приготовленный для язвенников в момент обострения их малоприятной болячки: нечто кашеобразное, безвкусное, несоленое. Терпеть не могу подобную еду, да еще стаканчик из теста оказался тверже некуда, о такой легко можно сломать зубы.

Но делать нечего, нужно слопать заказанное. Я, вздыхая, воткнула ложечку в трясущийся холмик, и тут послышалась музыка. Столовый прибор вывалился из моих пальцев, отчего-то самой подходящей мелодией к завтраку Семену Михайловичу показался похоронный марш.

Чуть не зарыдав, слушая торжественные всхлипы инструментов, я выскребла «тару», потом попыталась съесть стакан, но потерпела сокрушительную неудачу, его стенки были крепки, словно Петропавловская крепость. Представляю, как расстроится милый, услужливый официант, увидев, что завтрак не пришелся посетительнице по вкусу.

Музыка стихла, сообразив, что сейчас Семен Михайлович вновь появится в зале, я мгновенно раскрыла окно, около которого стоял мой столик, выкинула на улицу остатки еды и замерла, навесив на лицо выражение крайнего восторга.

– Как вам пашот? – осведомился Семен Михайлович, материализуясь рядом.

Тут только до меня дошло, что я заказала не плебейский паштет, а некий пашот.

– Потрясающе! Невероятно вкусно! Не оставила ни крошки!

Семен Михайлович расцвел.

– Кофе?

– Да, да.

– Турецкий, арабский, греческий, русский, со льдом, глясе, фраппе?

Я уже собралась было заявить: «На ваш вкус», но вспомнила похоронный марш и воскликнула;

– Эспрессо.

– Один момент, разрешите кокотницу убрать?

– Что?

– Кокотницу! Форму, в которой готовят и подают пашот.

– Такой стаканчик?

– Совершенно верно.

– Я его съела!

Семен Михайлович отступил на шаг влево.

– Вы проглотили кокотницу? – осторожно переспросил он.

– Да, да, – затрясла я головой, – великолепно! Вкус волшебный, специфический!

– Но горшочек не употребляют в пищу, – пробормотал официант, – он из глины особого сорта, белой мастики.

Я заморгала.

– Простите, я решила, что это такое тесто, крутое бездрожжевое, как для пиццы или лапши.

Официант крякнул, я почувствовала себя идиоткой.

Профессиональная вышколенность не позволила Семену Михайловичу удивиться или, тем паче, возмутиться.

Получив деньги по счету, он с поклоном довел меня до двери и, распахнув ее, сказал:

– Приходите еще, кстати, через неделю подвезут австралийского гаманоида, думаю, вы оцените его филе по достоинству.

Я закивала, вылетела на проспект и бросилась к ларьку стоящему прямо у входа в пафосное заведение. Голод терзал желудок, терпеть его укусы было невозможно.

– Дайте сосиску! – велела я торговке.

Та молча протянула мне ее, я проглотила хот-дог, порция показалась мизерной.

– Еще сарделечку, – воскликнула я, – нет, лучше две или даже три, и хлебушка побольше, можно с маслом. Ну что вы на меня уставились?

Продавщица выудила из кастрюли сардельки, потом со вздохом сказала:

– Лучше к врачу сходи!

– С какой стати?

– Уж, извини, конечно, – сморщила нос баба, – но, похоже, у тебя глисты!

Я сначала онемела от негодования, потом принялась возмущаться:

– С ума сошла! Что ты себе позволяешь! Какие глисты?

– А хрен его знает! Солитер, то есть цепень!

– Офигела? – закричала я, роняя сосиску и одновременно забыв о необходимости изъясняться литературным языком.

– Просто совет даю. Я видела, как ты в ресторан зашла, у окна села, долго там проваландалась, значит, поела от души, – ворковала «сосисочница», – потом вышла и ко мне! Разве ж здоровый человек столько жрать станет?

– Прекратите! – заорала я и отбросила в сторону аппетитную булку.

Отчего-то мне совершенно расхотелось есть.

– Не переживай, – утешила меня баба, – подумаешь, червяки, эка невидаль, у кого их не было. Скажи спасибо, что не какая-нибудь зараза вроде собачанки.

– Собачанка? – в недоумении повторила я. – Это еще что?

– Болезнь такая, жуть смотреть, – охотно пояснила торговка, – когда я еще у матери в деревне жила, у нас одна заболела, ну е мое, во что лицо превратилось!

– Наверное, волчанка, – поправила я, – ты не правильно называешь болезнь.

– Собачанка!

– Волчанка!

– Собачанка!!! Отлично помню! Приходила бабка заговаривать заразу и пояснила, от собак дрянь приходит, лизнут в лицо, и готово, отсюда и название, собачанка!

– Ты путаешь, волчанка!

– Это почему же ее так назвали?

– Не знаю, – ответила я, – отчего оспу оспой именуют, а холеру холерой? Придумали так.

– Вот и нет, – торжествующе объявила баба, – собачанка, потому что от собак. Ладно, недосуг болтать, эй, мужчина, вам чего?

– Сосиску с кетчупом, – раздалось за моей спиной.

Продавщица повернулась к кастрюле, а я пошла к метро. Злость на Гри куда-то испарилась, от голода, хоть мне практически ничего не удалось съесть, не осталось и следа.

Глава 24

Дом, в котором мне через некоторое время предстояло жить, находился почти у самого леса. Я, ехавшая сначала в душном, пропахшем потом вагоне метро, а потом в набитой до упора маршрутке, полной грудью вдохнула свежий воздух, наполненный ароматом чего-то цветущего.

Через секунду стало понятно, что так замечательно пахнет: большой куст, вольготно росший у подъезда. Риелторша оказалась права, никакой дачи при наличии такой квартиры не потребуется, деревья окружали здание со всех сторон. Кузьминки, где я раньше жила, тоже радовали глаз зеленью, но она была чахлой, какой-то несчастной, покрытой липкой, серо-желтой пылью. Здесь же на одной из веток, запрокинув голову, заливалась счастливым щебетом маленькая птичка с ярким оперением, явно лесная жительница, в центральных районах Москвы остались только воробьи, голуби и вороны, впрочем, еще есть мухи.