Все рожденное должно умереть. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода», – так говорил Христос. Так он говорил о своей смерти. Не умерший – не воскреснет. Не воскресший – не узнает жизни вечной. Все рожденное должно умереть.
Я должен...
Тут мои путаные размышления, которыми я пытался так безуспешно привести себя в чувство, прервались. Двери лифта с грохотом захлопнулись. Он взлетал. Меня вжало в пол. От свиста заложило уши. Стены сдвинулись.
Пушечное ядро, которым выстрелили в бесконечность. А в этом ядре – слизень.
* * *
От перегрузки меня затошнило. И вырвало бы, но уже через сотую долю секунды лифт выплюнул меня на площадку седьмого этажа. Словно хищник, разочаровавшийся в добыче и не желающий продолжать трапезу.
– Ты меня достал, гаденыш! – на площадке стоял коричневый. – Возьми себя в руки! Слабак! Немедленно достань это письмо! Ты слышишь, что я тебе говорю?!
Его пластилиновая шея, словно змея, вытянулась на несколько метров и кольцами повисла в воздухе. Коричневая голова объезжала меня со всех сторон, будто камера на специальном кране-штативе. От ее кругового движения меня затошнило еще больше.
Наконец, шея коричневого оплела мое тело, и я был поставлен перед Дашиной дверью. Коричневый нажал на звонок. В тишине давно уже спящего подъезда раздался нервный, надрывный гудящий треск.
За дверями квартиры началось движение.
– Кто там?! – раздался раздраженный голос Дашиной мамы.
– Это я, Митя, – пролепетал я. – А Даша спит?
Конечно, спит! Третий час ночи!
– Но мне нужно с ней переговорить...
Дверь приоткрылась. Недовольное лицо укутанной в халат женщины воззрилось на меня сквозь образовавшийся проем:
– Ты совсем больной, да?..
– Ну, пожалуйста...
– Я тебе говорю, идиот, она спит! – Даши– на мама собиралась закрыть дверь. – Иди домой, завтра все решишь.
– Но мне надо сейчас...
Коричневый стоял в темноте рядом с дверью и шептал:
– Оттолкни ее, оттолкни! Пройди в комнату и возьми письмо. Оно на комоде, рядом с музыкальным центром. Ну, толкай! Толкай!
– Да пошел ты! – я выругался на коричневого.
– Чего?! – мамаша приняла это на свой счет.
– Это я не вам, простите...
– Козел! – рявкнула она и дверь захлопнулась у меня перед самым носом.
– Кретин! Слабовольный кретин! – орал коричневый. – Ладно, недоделок! Я сделаю это за тебя...
И он начал барабанить в дверь. Он не просто стучал, он ломился в эту несчастную фанерную перегородку. Штукатурка сыпалась. Из квартиры стали доноситься крики. Мама кричала на Дашу, Даша на маму. Суть их препирательств сводилась к тому, кого вызывать – милицию или психиатрическую скорую помощь.
Я порывался уйти, сбежать отсюда. Ничем хорошим все это закончиться не могло. Но коричневый держал меня своей шеей, словно удавкой. Я умолял его прекратить это или отпустить меня. Я стоял перед ним на коленях. Плакал. Но он только злился и барабанил в дверь еще сильнее.
Через десять-пятнадцать минут она действительно поддалась, покосилась и уже готова была слететь с петель. Но тут прибыл наряд милиции.
Я объяснял им, что это не я. Что у меня не было намерения вредить этим людям. Что мне просто нужно было письмо. Что дверь выламывал коричневый. Что я его не знаю. Что у него длинная шея. Я им показывал на него, но они не реагировали.
Когда на моих запястьях щелкнули наручники, коричневый стоял рядом и злорадствовал. Потом он появился в участке и поливал меня всеми возможными бранными словами. Я хотел, чтобы он признался, чтобы он сказал милиционерам, кто все это затеял.
Но он только смеялся надо мной. Только смеялся...
Сначала почерк в тетради был ровный.
Шариковая ручка аккуратно выводила каждую букву.
Кое-где на полях прилагались схемы и рисунки.
Было видно, что делавший эти записи человек очень старался.
Второй день «реализации плана» был законспектирован карандашом, который, судя по всему, писавший затачивал зубами.
Неровные, прыгающие буквы. Множество исправлений.
Слова сливаются друг с другом.
Местами карандаш рвет бумагу.
Здесь тоже были рисунки и схемы.
Но не на полях, а в центре страницы.
В основном, круги, заштрихованные неровной круговой линией.
Черные, искусственные, «поставленные» карандашом кляксы.
К вечеру третьего дня у автора дневника вновь появилась ручка.
«День третий»...
Глядите, Митьку снова привезли! – кричала полная пожилая женщина в потертом белом халате. Кажется, она очень обрадовалась нашей встрече. Я удивился, поскольку никогда раньше ее не видел. Откуда она меня знает?
– Ну что, Ивановна, я его оставляю? – спросил санитар, препроводивший меня из приемного покоя на отделение.
– Оставляй, оставляй! – весело ответила та. – Тут уж мы сами управимся. Больше никого сегодня?
– Да, вроде все. Может, до вечера кого и привезут. Но к вам вряд ли. На тройке и на семнадцатом недобор. Так что... – санитар почесал затылок.
– Вот и хорошо. Вот и слава богу. Нам на сегодня этого добра хватит.
Санитар вышел. Женщина закрыла за ним дверь. На ключ.
– Чего опять учудил, Митя? – спросила она, пока мы шли по длинному коридору.
– Откуда вы меня знаете? – мне показалось, что она как-то связана с коричневым.
– «Откуда?» «Откуда?» – улыбнулась женщина, закрывая за собой очередную дверь. – Как же тебя не знать-то, Митя? Конечно, знаю. А у тебя все та же песня: как ни поступишь, все не узнаешь. Выписываешься: «Я вас, Екатерина Ивановна, никогда не забуду!» А как поступишь заново: «Кто вы? Откуда меня знаете?» Да вот уж знаю... Как такого забыть!
Ну все. Попался. Конечно. Столько агентов. Они и милиционеров завербовали. А вот теперь врачей из себя изображают.
– Ничего. Сейчас тебя подлечат, и все будет хорошо. Выпишем тебя – будешь как новенький.
Понятно, они хотят меня перепрограммировать. Так они поступают со всеми, у кого нет души. Но у меня она есть. Теперь они будут пытаться ее уничтожить. Нужно собраться. Нужно взять себя в руки. Мне будут морочить голову. Возможно, пытать.
* * *
Мой «лечащий врач» – тоже женщина. Все это странно. Наверное, женщин легче завербовать. Какой-то философ говорил, что у женщин нет души. Вейнингер, кажется. Он застрелился в 23 года, когда понял, что мир невозможно изменить. Тогда наука еще ничего не знала ни про Черные дыры, ни про эффект бабочки. Мне тоже 23. Но я знаю все, что нужно. Я – физик. Мир можно изменить. У меня есть формула. Только для этого мне нужно отсюда сбежать и достать Дашино письмо.