В чем-то Максимилиан даже завидовал христианам. Его умиляла эта их наивная вера, будто бы чья-то кровь, пусть даже и божественная, может искупить ошибки другого человека. В этом Максимилиан видел нарушение главного закона Вселенной – закона личной ответственности.
Ему казалась парадоксальной мысль, что любовь дает человеку право возложить ответственность за свои поступки на возлюбленного. Это звучало примерно так: «Я тебя люблю, Господи, поэтому ты должен…» Нет, если бы христиане действительно любили своего Христа, они бы никогда так не думали.
По настоящему любящий мечтает о том, чтобы заботиться о своем возлюбленном. Он думает о том, что он сам может сделать для любимого существа, а не о том, как это любимое существо может ему поспособствовать. Искать же в нем спасения или заступничества перед высшими силами – это, по меньшей мере, малодушие.
Однажды, прогуливаясь по ночному Риму, Максимилиан заметил юношу. С год назад сенатор тайно присутствовал на обряде его крещения и удивился, увидев, как тот развлекается с проституткой.
– Луций, – обратился к нему Максимилиан, – что ты делаешь? Разве этому тебя учит Христос?
Луций слегка смутился, подошел к сенатору и прошептал ему на ухо:
Достопочтенный сенатор, как ты прав! Как ты прав! Но что мне делать? Я же молод, а Бог зачем-то наделил меня страстью к этим милашкам. Но ведь Христос – Бог прощения. Я покаюсь, и Он простит мне прегрешения этой ночи.
Воистину, твой Бог – Бог милосердия! – ответил ему Максимилиан. – Ни один из олимпийских богов не простил бы смертному нарушения своих заветов.
«Мы нищие, мы бедные, мы несчастные и обездоленные, мы грешники, и за это Господь любит нас!» – говорили христиане.
«За это?» – спрашивал себя Максимилиан.
Где-то тут скрывалась ошибка, которую Максимилиан, несмотря на все усилия, так и не мог понять.
* * *
Кровопролитные игрища были для жителей Рима любимым развлечением. И ужас пожара, который продолжался целую неделю, сменился теперь предвкушением восторга. Тысячи христиан должны были, по приказу императора Нерона, погибнуть на аренах амфитеатров, доставив тем самым невиданное удовольствие римлянам.
Подготовка к представлениям шла полным ходом, и народ ждал их с нетерпением. От желающих помочь стражам в розыске христиан отбоя не было. Впрочем, это и не составляло никакого труда. Христиане до сих пор не скрывали своего вероисповедания, жили среди других римлян, ходили по тем же улицам, отдыхали на тех же биваках.
Когда христиан арестовывали, они почти не оказывали сопротивления. Многие падали на колени и пели странные гимны своему Богу. Злость народа от этого не становилась меньше. Напротив, это только ожесточало толпу. Гонителями овладевало бешенство. Тысячи людей бегали по всему городу в поисках будущих жертв.
Несчастных находили среди руин, в печных трубах, в подвалах. Облавы устраивались там, где христиане встречались для своих молитв и обрядов – в карьерах за городом, на Аппиевой дороге, в пригородных виноградниках патрициев-христиан. Случалось, что толпа отбивала христиан у преторианцев и разрывала их на части голыми руками.
Римские амфитеатры, построенные в основном из дерева, сгорели во время пожара. Поэтому Нерон приказал строить новые. Эти лобные места росли по всему Риму, как грибы после дождя. По Тибру доставлялись могучие древесные стволы, тысячи работников днем и ночью трудились на стройках, работы велись без передышки.
Знаменитые зодчие Север и Целер употребили все свои знания, чтобы построить главный амфитеатр, превзошедший своими размерами и великолепием прежние. Народ рассказывал чудеса о поручнях, выложенных бронзой, янтарем, слоновой костью, перламутром и панцирями заморских черепах.
Говорили, что специальные системы орошения воздуха, устроенные в этом амфитеатре, избавят зрителей от жары. Курильницы с аравийскими благовониями, шафраном и вербеной устранят запах гниющих тел и паленого человеческого мяса. А колоссальный пурпурный веларий защитит зрителей от солнечных лучей.
Христиан планировалось умерщвлять самыми разными способами – в поединках с гладиаторами, на крестах, огнем, а также – бросая их на съедение диким животным. С этой целью в Рим со всех концов империи везли тигров и львов, диких буйволов и туров, нильских крокодилов, пиренейских волков и медведей, молосских псов.
Рим ликовал: «Хлеба и зрелищ!»
* * *
Сенатор Секст подкупил охрану и, в нарушение строгого запрета на посещение Максимилиана, встретился со своим другом, Максимилиан, – вскричал Секст, едва двери темницы за ним закрылись, – черная тень легла над Римом! Боги отвернулись от нас! Это какое-то проклятье! Все сошли с ума!
– Секст, дружище! – Максимилиан обнял его с нежностью. – Ну что ты такое говоришь? Успокойся. Чтобы сойти с ума, нужно, чтобы он был. Ни император, ни народ этой безделушкой пока не обзавелись. Так что ты все преувеличиваешь.
– Максимилиан, ты еще способен шутить!
– Секст в отчаянии сел на каменный выступ возле окна. – Рим сгорел, казна опустошена безмерными тратами, сенат находится в панике, ожидая репрессий, народ и вовсе обезумел. Скоро христианами будут считать даже тех, кто когда-либо встречался с ними глазами! А ты все шутишь!
–«Терпящие бедствия и страдания, гонения и нищету наследуют Царствие Небесное!»
–Максимилиан процитировал слова апостола Петра и улыбнулся.
– Ну, право! – Секст поднял глаза на Максимилиана и не смог сдержать улыбки.
Максимилиан излучал такое внутреннее спокойствие, что Сексту стало даже как-то неловко за свое паническое настроение. Секст любил Максимилиана и считал его своим учителем. Поэтому, с тех пор как Нерон приговорил Максимилиана к смерти, Секст не находил себе места.
Уже на протяжении двух недель Секст разрабатывал планы спасения Максимилиана. Ждать милости от Нерона не приходилось. Впрочем, Максимилиан бы ее и не принял. Поэтому оставался только побег. Но Секст смог выторговать у охранников только эту встречу. Умирать богатым никому не хотелось.
– Максимилиан, я не могу думать о твоей смерти. Это изводит меня. Я не сплю и не ем. Я думаю только о том, что в скором времени тебя не станет. Я ломаю голову, надеясь найти выход. Но все тщетно! Максимилиан, что я могу для тебя сделать?!
– Секст, – Максимилиан заговорил вдруг очень серьезно, – я, как ты знаешь, не христианин, я – стоик. Конечно, ныне это духовное звание опорочено болтливым Сенекой, воспитавшим нашего никчемного императора. Но что поделать…
– И все же, я – стоик. И я верю, что мудрец, чьи суждения истинны, является единственным хозяином своей судьбы. То, что я почитаю – добродетель, справедливость, мою личную ответственность перед небом, – не может быть у меня отнято, и это моя судьба.
Никакие внешние силы не могут лишить меня моей добродетели, моего справедливого рассуждения, моей личной ответственности за мои поступки. Я – царь и господин своего внутреннего мира, и он неприкосновенен ни для императора, ни для черни.