Нет в жизни места иллюзии, а потому создаёт она свою жизнь — жизнь иллюзорную. Душно мне в ней, душно! Дурно жить среди шулеров, ибо среди них сам становишься шулером: когда теряется нить — то запутывается!
Узелками на память называю я грозди иллюзий ваших и заблуждений. Штопаете вы жизнь, но отчего ж прохудилась она в руках ваших? Не от того ли, что разобрали вы механизм часов ваших вместо того, чтобы смазать его маслом?
По косточкам хотите вы жизнь разобрать, словно и не знаете вы, что жизнь не в костях, а в биенье сердец! И биенье это не разберёте вы по частям и не воспитаете, а можете лишь приголубить!
Когда сказал он: "Сжечь не значит опровергнуть!" Слышно было в словах этих: «Опровергайте!» Таков зов души эгоиста: сможете вы опровергнуть — опровергайте, не можете — слушайте, а страшитесь слушать, что ж притворяетесь вы зрячими?
Не страшна ошибка, страшна ложь намеренная! Не страшна ошибка тому, кто зряч, кто же слепнет в ошибке своей — тому и пламя костра не вернёт его зрения, что ж сжигаете вы заблуждающихся, если не оттого, что боитесь? Исправлять ошибку из страха значит делать ошибку, так не следует ли сжечь вам всего прежде себя, страшащиеся?
Ошибается тот, кто сопротивляется! Не из сопротивления должно исходить действие ваше, а из вас Самих, ибо вы Сами и есть жизнь, а значит, поступая так, идёте вы рука об руку с жизнью, но не вопреки ей. А если же жизни своей идёте вы вопреки, так значит и не живёте вы вовсе!
Если же скажут вам, что жизнь доказывает вам ошибку вашу, то спросите вы у все-знаек этих: «Как научились вы разговаривать с жизнью?» Пусть подскажут вам. Если же начнут говорить они об истинах, ценностях и законах, то нет вам нужды продолжать разговора. Кто ж со слепым говорит о Солнце?»
Так говорил я в городе, где огонь согревает разрушителей иллюзий.
Готов ли ты, друг мой, смотреть на Солнце поверх тёмных очков иллюзий своих? Не страшно ли тебе ослепнуть, друг мой, чтобы видеть? Что пугает тебя, кроме страха твоего, друг мой?
Твой Заратустра
Энгадин
Вот я и в городе Пёстрой коровы!
Привет тебе от гор, что с лугами сожительствуют, создавая их! Привет от озёр, что утопают в стройности сосновых лесов, питая корни деревьев! Привет тебе от снежных полей, что окутаны тонким туманом! Привет тебе, возлюбленный друг мой!
Так хорошо мне в тихом уголке этом, так хорошо! Одиноко здесь, но не пусто, свежо, но не влажно, светло, да не душно! А когда смотрю я на птиц, что кружат в поднебесье и хватают взор мой крылами своими, то чувствую я, как душа моя танцует нежную свою песнь!
Здесь повстречал я тень старика, что сотню лет уже не покидает свою обитель — горы и воды, леса и небо. Мал он ростом и сед, лоб высок его, а усы — длинны. Не от того ли, что был он поэтом? Стекают слова по усам поэта и сушат уста его.
В чём ищет себе опоры поэт, что ж недостаёт ему его Самого? Разве же неведомо тебе, разгорячённое сердце, что Другого искать можно лишь молча?
Слова наши заменяют Другого нам. Но неужели же нет Его вовсе? Неужели же нет иного у нас способа найти Другого, как только выдумать? А как выдумать Другого, если он Другой? Вот чего не может понять поэт всякий, что сам он — Другой, а в словах своих теряет он Себя самого.
Кто не глодал кости поэта? Кто не восхвалял его умершим? Кто не сетовал на него живущего? Такова участь поэта — потерять себя, публично быть порицаемым и воспетым быть, но когда уже поздно.
Памятники нужны живым, мёртвым они ни к чему. Только героям ставят памятники их при жизни, однако же забывают о них после смерти. У поэтов иная доля, и нет её горше неведение о своей славе.
Продать себя — вот искушение поэта тягостное, но ещё горестнее судьба проданного! Искушение — мука Господня! Кто сказал, что должен художник голодным быть? Тот, видно, кто не был художником, но маляром да штукатурщиком! Несчастен поэт, вынужденный продаваться! «Потерянным поэтом» завёт Заратустра таких поэтов.
Но хуже нет поэта, что думает о публике или о вечности творений своих. Покорить хочет он и завладеть, чем же он лучше насильника? Как же богато раскрашены его одежды! Но сколько насилия в нём и тщеславия душегуба, что лишь на слабую жертву и способен позариться! «Малодушными поэтами» называет поэтов таких Заратустра.
Видел я среди поэтов и таких, что Богу бросили вызов, — вот насмешили меня сумасбродные эти поэты! Даже если бы могли оседлать они ветер, куда повезёт он их? Что ж Богу-то бросаете вызов вы, самозванцы? Или может мизинец грозить голове? Ни жить, ни действовать без неё он не может, а уж грозить и подавно! «Безумными поэтами» таких поэтов называю я, Заратустра.
Но есть и такие поэты, имя которым — гордость. Гордая птица — такой поэт, но полёт его не творчество, а поиск Другого для самого Себя. Но труды поэтов — не путь к Другому, а путь в никуда. Такова ошибка поэта этого: не то ищет он, не тем и не там, а потому и находит он разочарование!
Стать самим Собой, высечь себя Самого из камня и сохранить для Другого — вот первое дело поэта! Но кто ж из поэтов поступал так? Кто ж начал с этого, думая о публике только? Кто о публике думает, а не о самом Себе, тот теряет Себя самого, а поэзия его ложью зовётся, призванной обольщать, неспособная играть пестротою духа!
Так говорил я к старику этому из города Пёстрой коровы:
«Поэт, отчего нужны тебе были другие, когда не было среди них Других? Кого искал ты в них, если не Себя самого? Но как мог ты найти самого Себя там, где тебя нет? Нет тебя и в Другом, но и с ним можешь ты быть, лишь если будешь ты самим Собою! От других же можно только бежать, но как убежишь ты от самого Себя?»
Долго молчал в ответ мне старик этот, и сокрушённым выглядел лоб его, и трепетали длинные усы седые его над старческими губами.
«Нет во мне слёз более плакать, — сказал мне старик. — Растерял я свою глубину, ибо бился о стену. Надо было уйти мне, но что свобода для поэта, если не пустота!»
Долго молчал я в ответ на слова эти. Скептицизм — вот отчаяние поэта, вот его одиночество.
«Радовался ли ты, старик? Танцевал ли? И неужели же никто не захотел танцевать рядом с тобою, глядя на танец твой?»
Пожал плечами старик, и медленно пошёл он в долину, где паслись пёстрые коровы. А я стал плакать о судьбе поэтов — этих лучших из людей, которые лучшего-то и не разглядели в себе, самих Себя не разглядели они!
Потом посмотрел я на горы, на небо, на солнце, что залило светом своим луга изумрудные, и увидел, как танцует Мир танец свой, и, танцуя, покинул я город, где дух пёстр, да слишком рябой!
Большой и красочный хвост отрастил павлин себе, чтобы навлекать на себя взгляды, да только не может теперь он летать, тяжеловесный, и оттого не ощущает он на себе взора Другого, а только глаза других — так смотрит толпа на поэта!