Кожица яблока на глазах превращалась в зеленую спираль, обнимающую пустоту. Яблока внутри нет, но его кожица создает иллюзию присутствия. Еве почему-то вспомнился образ Богородицы на одной из картин Сальвадора Дали. Раньше ей всегда казалось, что спираль, образующая ее лицо, — это полоски ткани, в которую заворачивают покойников. Некий символ вечной жизни, проступающей сквозь сковывающую ткань смерти…
А сейчас Ева вдруг подумала, что это вовсе не полоски ткани, а кожура яблока. Некая имитация жизни. Жизни уже нет, сердцевины нет, а есть лишь имитация жизни, имитация сердцевины, имитация сердца…
— А-а, черт! — осекся Борис и схватился за палец.
Задумавшись, он не смог сдержать своего напряжения. Он чистил яблоко, инстинктивно наращивая силу и амплитуду движений, срезая все больше и больше, пока, наконец, не саданул ножом прямо по пальцу. Кровь брызнула струей. Красная полоска крови разрезала пополам белую мякоть яблока.
Ева подскочила и засуетилась.
— Сосуд задел! Надо срочно промыть и туго перевязать. Боря, где у тебя ванная комната? Вставай же!
— Там, — показал Борис и поднялся с кресла.
Ева поспешила за ним. Она растревожилась так, словно речь шла не о пальце, а о всей руке.
— Боря, где у тебя аптечка?!
— Прямо тут, комод в коридоре, — как-то рассеянно сказал Борис. — Нижний ящик, кажется.
Они вошли в большую, просторную ванную комнату. Ева быстро включила воду.
— Ева, ты не волнуйся так… — Борис говорил спокойно, размеренно. Напряжение словно вышло из него этой тонкой струйкой крови. — Все нормально. Все хорошо. Не волнуйся.
Ева делала вид, что она его не слышит. Суетилась возле крана, настраивала воду, чтобы она шла не слишком сильно и не слишком слабо. Озиралась вокруг в поисках полотенца. Она словно вошла в какой-то транс…
— Вот, подержи под холодной водой! Я сейчас…
Ева выскочила в коридор, бросилась к комоду, стала искать аптечку. У нее дрожали руки, изображение перед глазами расплывалось. Она не могла сосредоточиться. Словно параллельно о чем-то думала. Но о чем?.. Этого она сказать не могла. Словно что-то важное происходило в ее жизни. Но что? Сама Ева этого не понимала.
Наконец, она извлекла аптечку из среднего ящика комода и бросилась к Борису. Он сидел на краю ванны — спокойный, счастливый, умиротворенный. Когда перепуганная Ева вбежала в ванную комнату, она запнулась. На ровном месте. Она увидела глаза Бориса, и в ней что-то перевернулось. Большой, добрый, любящий человек…
— Давай я перевяжу, — сказала она сбившимся голосом. — И не смотри на меня так…
— Извини, — смутился Борис. — Просто ты такая красивая…
Ева почувствовала, как на щеках в один какой-то миг расширились сосуды, как ее щеки зарумянились нежным розовым цветом.
— Перестань… — смутилась Ева и принялась бинтовать Борису палец. — Сильно течет…
— Давление, наверное, высокое, — улыбнулся Борис. — От счастья.
— Боря… — смущаясь все больше и больше, пролепетала Ева. — Нет…
Она почувствовала на губах его губы. Мягкие, чувственные. Он целовал ее так, словно вдыхал запах розы. Легкая дрожь приятной волной прокатилась по всему ее телу. Ноги стали ватными. Ева обвила Бориса руками и против собственной воли тихо застонала. Он нежно поднял ее, словно пушинку, и понес в комнату.
У Евы кружилась голова. От ужаса, от радости, от подступающего возбуждения. Она перестала себя контролировать. Она чувствовала его сильное, огромное тело, и ей стало уютно, тепло, спокойно. Он словно снимал с нее тяжесть всех прежних страданий, прежних мук, прежней тоски и неопределенности. Он дарил ей любовь…
Душа свободна от условностей, но пока она не знает об этом, она следует «правилам». Стоит, однако, человеку понять, что мир — это одна большая иллюзия, как его душа получает искомую свободу. Именно в этом цель и смысл того кризиса, который переживает душа, «с мясом» вырезающая себя из той внешней среды, которую она долгое время считала для себя единственно возможной и правильной.
Когда границы рушатся, когда условность устроения мира начинает восприниматься человеком именно как условность, его душа уподобляется всаднику, у которого понесла лошадь. Душа, действительно, несется во весь опор, не разбирая дороги, не слушаясь своего седока. Это состояние, по сути, ужасное, ведь человек теряет всякий контроль над собой, но в какой-то момент это безумие начинает приносить ему неизъяснимое удовольствие…
Принимая решение «умереть», он перестает цепляться за жизнь. Он складывает крылья и наслаждается свободным падением. Душа получает новый опыт — жизни одним днем. Ей кажется, что это — мгновение «сейчас» — и есть жизнь. Все теперь становится таким простым и понятным… Все, о чем только можно подумать, открывается ей в своей непредвзятости, в своей невинности и безгреховное™.
Удовольствие от утраты контроля. Удовольствие от жизни, в которой нет ни вчера, ни завтра, а только сегодня. Удовольствие от снятия усилий.
Словно завтра не наступит никогда… А оно наступит.
— Будь со мной… Люби меня… Не отпускай… — шептала Ева, не помня себя.
Она впивалась в тело Бориса, словно он был ее единственной точкой опоры. Словно, если бы его не было, она бы упала в бездну. Тяжелое дыхание Бориса обволакивало Еву со всех сторон. Его похожее на рык сопение заставляло Еву послушно двигаться в такт его движениям. Она чувствовала силу, огромную, не подвластную ей силу. Ей было жутко, и само это чувство ужаса превращалось в ее существе в острую судорогу наслаждения. Ей казалось, что она растворяется, распадается на мириады частиц, становится пространством, умирает…
— Убей меня, пожалуйста… Я хочу умереть сейчас… — эти слова, этот надрывный шепот вырвался у нее сам собой, слетел с губ, как последнее прощание. — Раздави… Я не хочу жить… Раздави…
— Ева, что ты говоришь? — Борис остановился.
Ева открыла глаза и увидела перед собой его испуганное лицо.
— Что? — бесстрастно, холодным-прехолодным голосом спросила Ева.
Ей вдруг стало как-то неловко, неуютно, зябко. Вся чувственность, все ее возбуждение в один момент улетучились, растаяли, как утренний туман. Только что она ощущала себя пространством, а сейчас, вдруг, превратилась в маленькое, слабое, но необычайно агрессивное существо. Привычного сладостного расслабления, этого таяния в нежности, следующего обычно за занятиями любовью, не было и близко. Напротив, в Еве, вдруг, появилась какая-то злоба, ненависть, презрение.
— Ева, девочка моя, любимая… Ты не должна так говорить… — Борис пытался быть внимательным, заботливым, нежным.
— Не говори мне, что я должна, а чего не должна! — жестко отрубила она.
— Но Ева…