— Клянусь богом, очень ты мне по нраву пришелся, пан кавалер! Еще раз говорю тебе, один только ты на всю Европу мог на такое отважиться. Какова бестия, и не оглянется, и не подумает, что завтра с ним будет! Люблю смельчаков, а их все меньше остается на свете! Смотри ты, схватил Радзивилла, держит себе, и все ему нипочем! Где же это тебя такого вспоили-вскормили, пан кавалер? Откуда ты родом?
— Хорунжий оршанский я!
— Пан хорунжий оршанский, жаль мне, что Радзивиллы теряют такого слугу, как ты, с таким много можно, сделать. Когда бы это не был я… Гм! Ничего бы я не пожалел, только бы тебя переманить…
— Слишком поздно! — сказал Кмициц.
— Я понимаю! — ответил князь. — Совсем поздно! Одно тебе обещаю: прикажу тебя просто расстрелять, ты достоин солдатской смерти! Сущий дьявол! Схватил меня в куче моих же людей!
Кмициц ничего не ответил; князь на минуту задумался, затем крикнул:
— Ну ладно, черт с тобой! Коли пустишь меня сейчас же, не стану тебе мстить! Дашь мне только слово, что никому не скажешь о том, что случилось, и людям велишь молчать!
— Не бывать этому! — ответил Кмициц.
— Хочешь выкупа?
— Не хочу.
— За каким же чертом ты увез меня? Не понимаю!
— Долгий это разговор! Потом узнаешь, вельможный князь.
— А что же нам делать по дороге, коль не разговоры разговаривать? Признайся в одном, пан кавалер, схватил ты меня с отчаянием, под горячую руку, и теперь сам толком не знаешь, как со мной поступить.
— Это мое дело! — ответил Кмициц. — А знаю ли я иль нет, как с тобой поступить, это ты скоро увидишь.
Нетерпение изобразилось на лице князя Богуслава.
— Не очень-то ты разговорчив, пан хорунжий оршанский, — сказал он, — но ответь мне откровенно на один только вопрос: неужто ты ехал ко мне на Подляшье с намерением посягнуть на мою особу, или это пришло тебе в голову потом уже, в последнюю минуту?
— На этот вопрос, вельможный князь, я могу тебе ответить откровенно, мне и самому не терпится сказать тебе, почему отступился я от вас с князем гетманом и, покуда жива душа моя, больше к вам не ворочусь. Обманул меня князь воевода виленский, а сперва заставил на распятии поклясться, что не покину я его до гроба…
— Хорошо же ты держишь клятву, нечего сказать!
— Да! — запальчиво воскликнул Кмициц. — Коли убил я душу, коли осужден я на вечные муки, то через вас! Но, предав себя милосердию божию, предпочитаю я душу загубить, вечно гореть в геенне, нежели и дальше грешить обдуманно, по доброй воле, нежели и дальше служить вам, зная, что служу греху и измене. Боже, смилуйся надо мною! Лучше гореть в геенне! Стократ лучше гореть в геенне! Все едино горел бы, когда бы с вами остался. Мне терять нечего. Но зато на Страшном суде я скажу: «Не ведал я, в чем клялся, а когда постигнул, что поклялся изменить отчизне, погубить народ польский, тогда я нарушил клятву! Теперь суди меня, господи!»
— К делу! К делу! — спокойно сказал князь Богуслав.
Но пан Анджей тяжело дышал и некоторое время ехал в молчании, хмуря брови и глаза уставя в землю, как человек, придавленный несчастьем.
— К делу! — повторил князь Богуслав.
Пан Анджей словно пробудился ото сна, тряхнул головой и продолжал:
— Верил я князю гетману, как отцу родному не верил. Помню тот пир, когда он нам в первый раз сказал, что заключил союз со шведами. Сколько я тогда вынес, сколько пережил, один бог ведает! Другие, достойные люди, бросали ему под ноги булавы, кричали, что они остаются с отчизной, а я стоял как пень со своей булавой, со стыдом и позором, униженный, раздавленный, ибо мне в глаза сказали: «Изменник!» И кто сказал! Эх, лучше не вспоминать об этом, а то позабудусь, ошалею и тебе, вельможный князь, так вот и пальну сейчас в голову! Это вы, вы, изменники, предатели, вы меня до этого довели!
Тут Кмициц устремил на князя страшный взгляд, и ненависть, пробившись со дна души, изобразилась на его лице, словно змея выползла из пещеры на дневной свет; но князь Богуслав смотрел на рыцаря спокойно и бесстрашно.
— Ну что ж, пан Кмициц, — сказал он наконец, — это любопытно! Продолжай!
Кмициц отпустил повод аргамака и снял шапку, словно хотел остудить пылающую голову.
— В ту же ночь, — продолжал он, — я пошел к князю гетману, он и сам приказал привести меня. Я думал: откажусь служить ему, нарушу клятву, задушу его этими вот руками, взорву порохом Кейданы, а там будь что будет! Он тоже видел, что я на все готов, — он меня знал! Приметил я, как он пальцами перебирал в шкатулке пистолеты. Ничего, думал я, либо промахнется, либо убьет меня! Но он стал вразумлять меня, стал говорить, такое будущее стал рисовать мне, простаку, за такого избавителя себя выдавать, что знаешь ли ты, вельможный князь, что случилось?
— Убедил юнца! — сказал Богуслав.
— В ноги я ему повалился! — воскликнул Кмициц. — Отца, единственного спасителя отчизны видел я в нем, душой и телом предался ему, как сатане, готов был за него, за его честь с кейданской башни броситься вниз головой!
— Я уж догадался, что такой будет конец! — заметил Богуслав.
— Что потерял я на этой службе, об том я не буду говорить; но важные оказал я ему услуги: удержал в повиновении свою хоругвь, которая теперь там осталась, — дай бог, чтобы на его погибель! — искрошил другие хоругви, которые подняли мятеж. Руки обагрил я братскою кровью, думал, что крайняя в этом для отчизны necessitas [141] . Часто болела у меня душа, когда приказывал я расстреливать добрых солдат, часто шляхетская моя натура восставала против него, когда он давал мне посулы, а потом нарушал свое слово. Но думал я: глуп я, а он умен, — так надо! Только теперь, когда из писем я дознался об этих отравлениях, в дрожь меня бросило! Как же так? Что же это за война? Солдат хотите травить? И это по-гетмански? И это по-радзивилловски? И я должен возить такие письма?
— Ничего ты, пан кавалер, не понимаешь в политике, — прервал его Богуслав.
— Да пропади она пропадом, эта политика! Пускай ею коварные итальянцы занимаются, а не шляхтич, которому бог дал кровь благороднее, нежели прочим, но и в обязанность вменил не зельем воевать, а саблей и имени своего не позорить!
— Так поразили тебя эти письма, что ты решил отступиться от Радзивиллов?
— Не письма! Я бы выкинул их к черту или в огонь бросил, не по мне такие дела! Нет, не письма! Я бы отказался быть послом, но дела бы не оставил. Как бы я поступил?! В драгуны пошел бы или собрал бы новую ватагу и по-старому учинял бы набеги на Хованского. Но у меня сразу родилось подозрение: а что, если они и отчизну хотят напоить той же отравой, что и солдат? Слава богу, что не вспыхнул я гневом, хоть голова у меня пылала, как граната, что опомнился я, что сумел совладать с собою и сказать себе: тяни его за язык и узнай всю правду, не выдай, что на сердце у тебя, притворись отступником хуже самих Радзивиллов и тяни его за язык.