— Нас и себя погубишь! — проговорил Мрозовицкий.
Гетман как тигр прыгнул на своих полковников.
— А кто одержал победу под Желтыми Водами? Под Корсунем? Под Пилявцами?
— Ты! — зло бросил Воронченко. — Но там не было Вишневецкого.
Хмельницкий снова схватился за волосы.
— Я хану обещал нынче ночлег в замке! — в отчаянии выл он.
На это Кулак ответил:
— Ты обещал, у тебя пусть и болит голова! Гляди, как бы она теперь с плеч не слетела… А на приступ нас не гони, не губи рабов божьих! Валами окружи ляхов, шанцы прикажи возвести для пушек, не то горе тобi.
— Горе тобi! — повторили угрюмые голоса.
— Горе вам! — ответил Хмельницкий.
Так толковали они, и грозны, как раскаты грома, были их речи… Кончилось тем, что Хмельницкий, пошатнувшись, повалился на груду покрытых коврами овчин, лежавших в углу шатра.
Полковники стояли над ним, понурясь; молчание длилось долго. Наконец гетман поднял голову и вскричал хрипло:
— Горiлки!..
— Не будешь пить! — рявкнул Выговский. — Хан пришлет за тобою.
В это самое время хан пребывал в миле от побоища, не зная, что творится на ратном поле. Ночь была тепла и тиха; хан сидел возле шатра, окруженный муллами и агами, и в ожидании новостей вкушал финики со стоящего перед ним серебряного блюда, а порой, обращая свой взор к усыпанному звездами небу, бормотал:
— Магомет Росуллах…
Вдруг на взмыленном жеребце подскакал, тяжело дыша, обрызганный кровью Субагази; спрыгнув с седла и торопливо приблизясь, он стал бить поклоны, ожидая вопроса.
— Говори! — приказал хан, продолжая жевать финики.
Слова огнем жгли язык Субагази, но, не смея нарушить обряд величанья, он, низко кланяясь, так начал:
— Могущественнейший хан всех орд, внук Магомета, самодержный властитель, мудрый государь, счастливый государь, владыка древа, славящегося от востока до запада, цветущего владыка древа…
Тут хан остановил его мановеньем руки. Увидя на лице Субагази кровь, а в глазах боль, тоску и отчаяние, он выплюнул недоеденные финики на ладонь и отдал одному из мулл, который принял дар со знаками нижайшего почтения и тотчас отправил себе в рот, — хан же промолвил:
— Говори, Субагази, скоро и толково: взят ли лагерь неверных?
— Бог не дал!
— Ляхи?
— Победители.
— Хмельницкий?
— Погромлен.
— Тугай-бей?
— Ранен.
— Нет бога, кроме бога! Сколько верных последовало в рай? — спросил хан.
Субагази возвел очи горе и указал рукой на искрящееся небо.
— Сколько этих огней у стоп аллаха, — ответил он торжественно.
Жирное лицо хана побагровело: гнев закипал в его сердце.
— Где этот пес, — вопросил он, — который обещал мне, что сегодня мы будем спать в замке? Где сей змей ядовитый, которого аллах моею ногой растопчет? Привести его сюда, пусть ответит за гнусные свои обещанья.
Несколько мурз без промедления отправились за Хмельницким, хан же помалу успокаивался и наконец промолвил:
— Нет бога, кроме бога!
После чего, обратясь к Субагази, заметил:
— Субагази! Кровь на лице твоем.
— Это кровь неверных, — ответил воин.
— Расскажи, как пролил ее, потешь слух наш мужеством верных.
И принялся Субагази пространно рассказывать о ходе сраженья, восхваляя отвагу Тугай-бея, Калги и Нурадина; он и Хмельницкого не обошел молчанием, напротив, наравне с другими его славил, причину поражения объясняя единственно волей божьей и неистовостью неверных. Одно поразило хана в его рассказе, а именно то, что в начале боя в татар не стреляли и конница княжья ударила на них, лишь когда они ей путь заступили.
— Аллах!.. Они не хотели войны со мною, — сказал хан, — но теперь уже поздно…
Так оно на деле и было. Князь Иеремия в начале битвы запретил стрелять в татар, дабы вселить в солдат убеждение, что переговоры с ханом уже начались и ордынцы лишь для видимости держат сторону черни. Только впоследствии волей-неволей пришлось с ними схватиться.
Хан кивал головою, раздумывая, не лучше ль, пока не поздно, обратить оружие против Хмельницкого, как вдруг перед ним предстал сам гетман. Совершенно уже спокойный, он приблизился с гордо поднятой головою, смело глядя в глаза хану; на лице его рисовались отвага и хитрость.
— Подойди, изменник, — сказал хан.
— Не изменник к тебе подходит, а гетман казацкий и твой верный союзник, коему ты помогать обещался не только в случае удачи, — ответил Хмельницкий.
— Иди ночуй в замке! Тащи, как обещал, ляхов за шиворот из окопов!
— Великий хан всея Орды! — звучным голосом отвечал Хмельницкий. — Ты могуч, и после султана нет тебе на земле могуществом равных! Ты мудр и силен, но разве можешь ты послать стрелу из лука под самые звезды или измерить глубину моря?
Хан посмотрел на него с удивленьем.
— Не можешь! — повысил голос Хмельницкий. — Так и я не смог предугадать, сколь непомерны гордыня и наглость Яремы! Смел ли я помыслить, что он не убоится тебя, великого хана, не проявит покорности при одном твоем виде, не придет к тебе бить челом, а на тебя самого подымет дерзкую свою руку, прольет кровь твоих воинов и над тобою, могущественный властитель, как над последним из твоих мурз, глумиться станет? Мог ли я осмелиться подобными мыслями оскорбить тебя, которого люблю и почитаю?
— Аллах! — промолвил хан с еще большим удивлением.
— И еще я тебе одно скажу, — продолжал Хмельницкий, и голос его и манера держаться становились все увереннее, — ты велик и могуч; всеместно, от запада до востока, народы и монархи склоняются пред тобой и львом величают. Один Ярема не упадает ниц перед ликом твоим, и посему, ежели не сотрешь ты его в порошок, не заставишь согнуть выю и с хребта его в седло садиться не станешь, в ничто обратятся мощь твоя и слава, ибо всякий скажет, что ляшский князь крымского царя посрамил и не понес за это никакой кары, что он более велик, более могуч, нежели ты, хан великий…
Настало глухое молчание. Мурзы, аги и муллы, как на солнце, глядели на ханский лик, затаив дыхание, он же, закрыв глаза, погрузился в раздумье…
Хмельницкий, опершись на булаву, смело ждал ответа.
— Ты сказал, — изрек наконец хан, — я Яреме согну выю и с хребта его на коня буду садиться, дабы не говорили от запада до востока, будто один неверный пес посрамил меня, великого хана…
— Велик аллах! — воскликнули в один голос мурзы.