— За величайшие милости и особое покровительство, коими я облагодетельствован господом богом всевышним и сыном его возлюбленным, даю обет и присягаю: как он и сын его помогли мне, так и я до последнего вздоха крест святой защищать намерен. А понеже командование старым замком мне вверено, я, доколе жив и руками-ногами двигать могу, вражью силу басурманскую, в разврате погрязшую, в замок не впущу, от стен его не отступлю, белой тряпки не вывешу, хоть бы мне под руинами пришлось быть погребену… Помоги мне в том бог и крестная сила. Аминь!
Торжественная тишина воцарилась в костеле, после чего раздался голос Кетлинга.
— Клянусь, — молвил он, — за особые милости, кои познал я в здешней своей отчизне, до последней капли крови замок защищать и скорее под руинами его буду погребен, нежели допущу, чтобы нога неприятеля вступила на стены его. И как я от чистого сердца с благодарностью искренней обет сей даю, так да поможет мне бог и крестная сила. Аминь!
Тут ксендз опустил дароносицу и дал приложиться к ней сперва Володыёвскому, а после Кетлингу. При виде этого рыцари, а их множество было в костеле, зашумели. Послышались голоса:
— Все клянемся! Все костьми ляжем! Не сдадим крепость! Клянемся! Аминь! Аминь! Аминь!
Сабли и рапиры со скрежетом вырвались из ножен, в костеле сделалось светло от стали. Блеск клинков озарил суровые лица, горящие глаза; неописуемое воодушевление охватило шляхту, солдат, народ.
Тут ударили колокола, загремел орган, князь епископ запел: «Sub tuam praesidium» «Под водительство твое (лат.).», сто голосов ему вторили — так молились за крепость, бывшую сторожевой вышкой христианства и ключом Речи Посполитой.
После окончания службы Кетлинг с Володыёвским под руку вышли из костела. С ними прощались, их благословляли, ибо никто не сомневался, что они скорее погибнут, нежели сдадут замок. Но не смерть, а победа и слава, казалось, парили над ними — и, вероятно, из всей этой толпы только они одни знали, сколь страшной связали себя клятвой. Быть может, два любящих женских сердца предчувствовали гибель, нависшую над их головами, — ни Бася, ни Кшися никак не могли успокоиться, а когда наконец Володыёвский оказался в монастыре с женою, она, плача навзрыд, всхлипывая, как малый ребенок, прижалась к его груди и прерывистым голосом сказала:
— Помни… Михалек… что… упаси бог с тобою несчастье… я… я… не знаю… что… со мною… будет!
И вся задрожала от волнения, маленький рыцарь был очень растроган. Желтые его усики зашевелились, наконец он сказал:
— Ну же, Баська… надобно было, ну!..
— Лучше бы мне умереть! — сказала Бася.
Услышав это, маленький рыцарь еще быстрее зашевелил усиками и, повторив несколько раз подряд: «Не надо, Баська, не надо!», стал утешать это любимейшее в мире создание.
— А помнишь, когда бог мне вернул тебя, что я сказал? Я так ему сказал: «Все, на что я способен, обещаю тебе. После войны, коли жив останусь, костельчик поставлю, но во время войны должен я ратный подвиг совершить, чтобы неблагодарностью не огорчить тебя». Что там замок! И этого мало за такое-то благодеяние! Пришла пора! Разве ж годится, чтобы спаситель сказал: «Однако же пустобрех он». Да пусть меня лучше каменья замка погребут, нежели я честное слово рыцаря, данное богу, нарушу! Надобно, Баська, и все тут! Богу, Баська, доверимся!..
В тот же день Володыёвский отправился с хоругвями на подмогу молодому Васильковскому, который поспешил к Грынчуку: от того пришло известие, что татары прорвались туда по бездорожью, вяжут людей, скот отымают, деревень, впрочем, не жгут, чтоб себя не выдавать. Васильковский вмиг расправился с ними, ясырей отобрал, пленников взял. Володыёвский отправил тех пленников в Жванец, поручив Маковецкому допросить их и все записать в подробности, чтобы можно было их показания отослать гетману и королю. Татары показали, что границу они перешли по приказу пыркалаба, на подмогу им дан был ротмистр Стынган с валахами. Однако, где именно стоит сейчас турецкий владыка со своими полчищами, они, несмотря на пытки, сказать не умели, ибо, двигаясь рассеянным строем впереди войска, связи со становищем не поддерживали.
Все, однако же, согласно показали, что султан полчища свои уже двинул, что идет он на Речь Посполитую и, по всему видать, в скором времени встанет под Хотином. Для будущих защитников Каменца ничего нового в этих показаниях не было, однако же, поскольку в Варшаве при королевском дворе в войну до сей поры не верили, подкоморий подольский велел отрядить пленников вместе с новостями в Варшаву.
Первые разъезды вернулись довольные. А вечером явился к Володыёвскому секретарь побратима его, Хабарескула, старшего хотинского пыркалаба. Письма он не привез, так как писать пыркалаб опасался, но велел на словах передать побратиму своему Володыёвскому, «свету очей» и «сердечной усладе», чтобы тот настороже был и, коли в Каменце не хватает сил для защиты, под каким-либо предлогом город покинул, поскольку султан со всем своим войском через день-два ожидается уже в Хотине.
Володыёвский велел поблагодарить пыркалаба и, вознаградив секретаря, отослал его обратно, а сам немедля уведомил комендантов о близкой опасности.
Весть, хотя и ожидаемая, произвела сильное впечатление. С удвоенным рвением велись теперь работы в городе. Иероним Ланцкоронский тотчас же направился к себе в Жванец, чтобы оттуда наблюдать за Хотином.
Какое-то время прошло в ожидании, наконец, 2 августа, в день празднества в честь богоматери, султан встал под Хотином. Полки разлились окрест морем безбрежным, и в виду последнего города, лежавшего еще в границах падишахских владений, вопль «Аллах! Аллах!» — вырвался из сотен тысяч глоток. По другую сторону Днестра раскинулась беззащитная Речь Посполитая, которую несметное это войско готово было залить, подобно половодью, сожрать, подобно огню. Толпы воинов, невместившиеся в городе, расположились на поле, на том самом поле, где несколько десятков лет тому назад польские сабли изрубили тоже немалую армию пророка.
Нынче, казалось, настал час отмщения, и никто в диких этих ратях, от султана до обозника, не мог предположить, что степь эта дважды окажется зловещей для полумесяца. Надежда, да что там, даже уверенность в победе оживила сердца. Янычары и спаги, множество ополченцев с Балкан, с Родонских гор, из Румелии, Пелиона и Оссы, из Кармеля и Ливана, из арабских пустынь и с берегов Тигра, с нильских низин и горячих африканских песков, издавая воинственные клики, требовали, чтобы их немедля вели на «гяурский берег». Но тут муэдзины с хотинских минаретов стали звать на молитву, и все утихло. Множество голов в тюрбанах, в колпаках, фесках, бурнусах, куфьях и стальных шлемах склонились долу, глухое бормотанье молитвы понеслось по степи, будто жужжанье несметного пчелиного роя, и, подхваченное ветром, перекинулось за Днестр, туда, в Речь Посполитую.
Потом послышались барабаны, сопелки и дудки, возвестившие привал. Хотя войска шли медленно, не зная особых тягот, падишах вознамерился дать им хорошенько отдохнуть после долгого пути из Адрианополя. Сам он совершил омовение в кристально чистом источнике неподалеку от города и удалился в Хотинский конак, а в поле принялись разбивать шатры для воинов, и в скором времени они, как снегом, покрыли неоглядное пространство вокруг.