Немного погодя звуки стали утихать, и наконец все замерло.
Наступила тишина, нарушаемая лишь далекими отголосками кирок, все еще долбящих скалу, да окликами караульных на крепостных стенах. Тишина эта, свет и дивная ночь одурманили маленького рыцаря и Басю. Стало им отчего-то тоскливо и немного грустно, хотя и сладко на душе. Бася подняла взор на мужа и, видя, что глаза у него открыты, спросила:
— Михалек, не спишь?
— Даже странно, но вовсе не хочется.
— А тебе хорошо тут?
— Хорошо. А тебе?
Баська покачала светлой головкой.
— Ох, Михалек, уж так хорошо, ой, ой! Ты слышал, как там пели?
И она повторила последние слова песенки:
Пусть хоть помру — без хлеба, без крова,
Только б с тобою!
Настала минута молчания, прервал ее маленький рыцарь.
— Баська, — сказал он, — послушай-ка, Баська!
— Что, Михалек?
— По правде говоря, нам ужасно хорошо вдвоем, и я так думаю, что если бы кто из нас погиб, то другой тосковал бы безмерно.
Бася отлично поняла, что имел в виду маленький рыцарь, говоря, «если бы кто из нас погиб». Неужели он не надеется выйти живым из осады и хочет приучить ее к этой мысли? — подумала вдруг Бася, и страшное предчувствие стиснуло ей сердце. Сжав руки, она сказала:
— Михал, имей милосердие к себе и ко мне!
Маленький рыцарь говорил спокойно, но в голосе его чувствовалось волнение.
— Видишь ли, Баська, ты не права, — сказал он, — если как следует вдуматься: что есть жизнь земная? Ради чего тут голову ломать? Кому в радость счастье здешнее и любовь, коли все это хрупкое, как сухая ветка?
Но Бася зашлась от рыданий и знай себе твердила:
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
— Ну, ей-богу же, ты не права, — повторил маленький рыцарь. — Гляди, там, наверху, за тем тихим месяцем, есть край вечного блаженства. Вот о нем давай потолкуем! Кто на ту леваду попадет, тот сможет дух перевести, как после дальней дороги, — и пасись себе на здоровье! Когда срок мой настанет (дело-то ведь солдатское), ты тотчас должна себе сказать: «Это ничего!» Так и должна себе сказать: «Михал уехал, далеко, правда, дальше, чем отсюда до Литвы будет, но это ничего! Я-то ведь за ним воспоследую». Баська, ну тихо, не плачь! Кто первый туда отправится, тот другому обитель подготовит — и дело с концом.
И словно озаренный пророческим даром, он поднял взор свой к лунному свету и продолжал:
— Да что там бренность земная! Я, скажем, уже там буду, и вдруг — стучит кто-то в небесные врата. Святой Петр отворяет: смотрю я, кто же это? Баська моя! Матерь божья! Как я вскочу! Да как крикну! Боже милостивый! Слов не хватит! И никаких тебе рыданий, только вечная радость; ни басурман не будет, ни пушек, ни мин под стенами, единственно спокойствие да счастье! Помни, Баська, это ничего!
— Михал, Михал! — твердила Бася.
И снова наступила тишина, прерываемая лишь отдаленным, ровным постукиванием кирок.
— Баська, сотворим-ка теперь молитву, — снова заговорил Володыёвский.
И две эти души, чистые как слеза, соединились в молитве. Они молились, и на обоих нисходило умиротворение, а после сморил их сон, и они проспали до утренней зари.
Володыёвский еще до первого намаза проводил Басю к самому мосту, соединяющему старый замок с городом, и на прощанье сказал:
— Помни, Баська, это ничего!
Сразу после утренней молитвы гром орудий потряс и замки, и город. Турки прорыли ров вдоль замка длиною в пятьсот локтей, а в одном месте под самой стеной проникли уже в глубину. Из этого рва стены замка неустанно обстреливались из ружей. Осажденные делали заслоны из кожаных мешков, чиненных шерстью, и все же люди густо падали под градом ядер и гранат, сыпавшихся из шанцев. Возле одной пушки граната уложила сразу шестерых пехотинцев Володыёвского; во множестве гибли пушкари. К вечеру командиры поняли, что более держаться нет возможности, тем более что и мины с минуты на минуту могли взорваться. В ночи до самого утра ротмистры со своими сотнями под непрестанным огнем переправляли в старый замок пушки, военное снаряжение и провиант. Стоял тот замок на скале, оттого мог дольше продержаться, да и подкоп под него вести было труднее. Володыёвский, когда его о том спросили на совете, ответил, что он готов хотя бы год обороняться, только бы никто не затевал переговоров. Слова его достигли города и очень всех там приободрили — известно было, что маленький рыцарь слово сдержит, даже ценою жизни.
Покидая новый замок, поляки подложили мощные мины под фасад и оба бастиона. Мины жутким грохотом взорвались около полудня, не причинив, однако, туркам большого урона, ибо, памятуя вчерашнюю науку, они пока не осмеливались занимать покинутые противником рубежи. Но оба бастиона, фасад и главная часть нового замка превратились в гигантскую груду руин. Эти руины затрудняли, правда, подступы к старому замку, но служили отличной заслоной для турецких стрелков и, что того хуже, для рудокопов, которые, вовсе не обескураженные видом мощной твердыни, вскоре принялись за новый подкоп. Наблюдали за этой работой опытные инженеры из итальянцев и венгров, состоящие на службе у султана, и работа подвигалась весьма быстро. Осажденные ни из пушек, ни из мушкетов не могли поражать неприятеля, которого они не видели. Володыёвский задумал вылазку, но предпринять ее пока не было возможности — очень уж утомились солдаты. У драгун от ружейных прикладов вздулись синие желваки на правом плече величиною с хлебную буханку, так что иные едва могли шевельнуть рукою. Меж тем стало очевидно, что если подкоп будут вести непрерывно, то главные ворота замка неминуемо взлетят на воздух. Предвидя это, Володыёвский велел насыпать за теми воротами высокий вал.
— Ерунда! — говорил он, не теряя присутствия духа. — Ворота взорвут, мы из-за вала станем защищаться; вал взлетит на воздух, мы еще насыплем — и так далее, покуда хотя бы пядь земли под ногами будет.
Потерявший уже всякую надежду генерал Подольский спросил:
— А если и пяди не станет?
— То и нас не станет! — отвечал маленький рыцарь.
А покамест велел метать ручные гранаты в неприятеля, нанося большой урон. Самым умелым в этом деле оказался поручик Дембинский, который бессчета турков изничтожил, но одна граната разорвалась раньше времени, и он лишился руки. Таким же образом погиб и капитан Шмит. Многие полегли от орудийного огня, многие от ручного оружия, из которого стреляли янычары, укрытые средь руин нового замка.
Все это время пушки замка больше молчали, что весьма смущало членов совета в городе. Не стреляют, знать, и сам Володыёвский сомневался в возможности защиты — таково было общее мнение. Из военных никто не смел первым вслух сказать, что остается, мол, только добиться наиболее выгодных условий сдачи, но князь епископ, лишенный рыцарских амбиций, не обинуясь, высказал эту мысль. Сперва, однако, послали Васильковского в замок к генералу за известиями. Генерал ответил: «По моему разумению, замок едва ли и до вечера продержится, но здесь думают иначе».