«Главнокомандующий» снова бросился обнимать маленького рыцаря. Мать и дочь Боские только руки складывали, благодаря всевышнего, что свел их с такими добрыми людьми. Обе заметно повеселели.
— Будь жив старый хан, — сказал Ненашинец, — еще легче бы все уладилось: он к нам премного был расположен, а про молодого обратное рассказывают. Да и тех армянских купцов, за которыми пан Захарий Пиотрович едет, уже при молодом хане [44] в самом Бахчисарае пленили, и, говорят, будто по его распоряжению.
— И молодой переменится, как переменился старый; он то же, пока не убедился в нашем добромыслии, был заклятым врагом польского народа, — промолвил Заглоба. — Мне это лучше, чем кому другому, известно, как-никак семь лет посидел у него в неволе.
И, сказав так, подсел к пани Боской.
— Мужайся, сударыня! Погляди на меня. Семь лет — не шутка! А ведь вернулся и сколько еще нечестивых псов перебил: за каждый день плена по меньшей мере двоих отправил в ад, а на воскресенья и праздники — как знать, может, и по трое, а то и по четверо придется, ха!
— Семь лет! — повторила со вздохом пани Боская.
— Провалиться мне на этом месте, если я хоть день прибавил. Семь лет во дворце самого хана, — повторил Заглоба, таинственно подмигивая. — И да будет тебе, сударыня, известно, что молодой хан — мой…
Тут он прошептал что-то Боской на ухо, разразился внезапно громогласным «ха-ха-ха» и принялся колотить руками по коленям; в конце концов, войдя в раж, старый шляхтич похлопал по колену и свою собеседницу и изрек:
— Славные были времена! В молодости что ни шаг — неприятель, что ни день — новые проказы! Ха!
Почтенная матрона, чрезвычайно смутившись, несколько отодвинулась от веселого рыцаря, а барышни потупились, без труда догадавшись, что пан Заглоба имел в виду проказы, о которых их врожденная скромность и думать не позволяет, тем паче что мужчины громко расхохотались.
— Надо поскорей послать кого-нибудь к пану Рущицу, — сказала Бася, — чтоб пана Пиотровича уже ждали в Рашкове письма.
Богуш поддержал ее:
— Да, да, судари мои и сударыни, спешить нужно, пока зима: во-первых, чамбулы не показываются и дороги свободны, а во-вторых… во-вторых, весной бог весть что еще может случиться.
— Неужто пан гетман известия из Царьграда получил? — спросил Володыёвский.
— Получил, о чем мы с тобой особо побеседуем. И с ротмистрами этими побыстрей надо кончать, как сам понимаешь, когда Меллехович вернется? От него ведь многое зависит…
— У него все дел — уцелевших разбойников добить да тела предать земле. Сегодня еще возвратится либо завтра утром. Я велел только наших похоронить, Азбовых необязательно — зима на носу, заразы можно не опасаться. Все равно волки их приберут.
— Пан гетман просит, — сказал Богуш, — Меллеховичу в его деле препон не чинить: хочет ездить в Рашков, пускай ездит. И еще просит пан гетман татарину этому полностью доверять, так как в его любви к нам нимало не сомневается. Великий это воин и много пользы принести может.
— Пусть себе ездит хоть в Рашков, хоть куда, — ответил маленький рыцарь. — После того как мы с Азбой покончили, он мне не очень-то и нужен. Больших ватаг теперь раньше первой травы не жди.
— Неужто Азба погромлен? — спросил Нововейский.
— В пух и прах! Не знаю, унесли ли ноги хотя бы двадцать пять человек, да и тех по одному переловим, если Меллехович уже не переловил.
— Вот радость-то, — сказал Нововейский. — Теперь можно в Рашков спокойно ехать. — И добавил, обратившись к Басе: — Ежели угодно, мы захватим письма к пану Рущицу, о которых твоя милость изволила упомянуть.
— Благодарствуем, — ответила Бася, — за оказией дело не станет, — мы туда все время нарочных посылаем.
— Гарнизонам надлежит меж собою постоянную связь поддерживать, — пояснил пан Михал. — Так значит, ваша милость, вы с этой прелестной барышней в Рашков едете?
— Прелестная барышня! Малявка она еще, досточтимый сударь, — ответил Нововейский. — А в Рашков мы едем потому, что мой беспутный сын там у пана Рущица под началом служит. Скоро десять лет, как из дома сбежал; только письма писал в расчете на мое родительское снисхождение.
Володыёвский даже в ладоши прихлопнул:
— Я сразу догадался, что ты пана Нововейского родитель, и уже было собрался спросить, да, услышав про беды любезной нашей гостьи, обо всем на свете забыл, тотчас догадался: вы и лицом схожи! Значит, это твой сын!..
— В том меня его покойница мать заверяла, а поскольку особа она была добродетельная, не вижу причин сомневаться.
— Я такому гостю вдвойне рад! Только, ради бога, не называй сына беспутным: он отличный солдат и достойный кавалер; иметь такого сына весьма почетно. После пана Рущица он первый наездник в хоругви. Тебе небось и невдомек, что он любимец гетмана! Ему уже не раз доверяли разъездами командовать, и из каждого дела он выходил с честью.
Нововейский даже покраснел от удовольствия.
— Пан полковник, — сказал он, — сплошь да рядом отец для того лишь чадо свое хулит, чтобы кто-нибудь его слова оспорил, и я полагаю, ничто не может сильней порадовать родительское сердце, как противоположные утвержденья. И до меня уже доходили слухи об успехах Адася на службе, но лишь теперь я подлинную испытываю радость, слыша подтверждение молвы из столь славных уст. Говорят, сын мой не только отважный воин, но и держит себя степенно, что мне даже удивительно, ибо прежде сущий ветрогон был. На войну его, шельму, с малолетства тянуло, и лучшее тому доказательство, что мальчишкой из дома удрал. Признаться, поймай я его тогда, хорошенько бы проучил pro memoria «Для памяти (лат.).», но сейчас, вижу, придется об этом мысль оставить — ну как опять на десять лет сгинет, а старику-то тоскливо.
— Неужто за столько лет ни разу домой не заглянул?…
— А я ему воспретил. Однако ж, и у меня сердце не камень: сами видите, первый к нему еду, поскольку он службы оставить не может. Хотелось мне, сударыня-благодетельница и милостивый сударь, просить вас девку мою приютить и одному отправиться в Рашков, но коль скоро вы говорите, на дорогах спокойно, возьму и ее с собой. Она у меня как сорока любопытная, пускай поглядит на свет.
— И люди на нее пускай поглядят! — вставил Заглоба.
— Не на что смотреть! — ответила барышня, хотя смелые черные ее очи и сложенные будто для поцелуя губы говорили совсем иное.
— Малявка она еще, истинно малявка! — сказал Нововейский. — Но едва завидит пригожего офицера, точно бес в нее вселяется. Оттого я предпочел ее с собою взять, нежели дома оставить, тем более что и дома девке одной небезопасно. Но коли мне придется без нее в Рашков ехать, будь добра, сударыня, повели ее на привязь посадить, чтоб не выкинула какой-нибудь штуки.