— Лишь пепел останется тут… Прежде чем отряды сюда воротятся, мы бы и в Ямполь поспели. Добра там всяческого не меньше, а то и больше, нежели в Рашкове.
— Нет, — ответил сын Тугай-бея, — в Ямполе мои люди, они сами с городом расправятся, а нам в ханские и султанские земли пора.
— Как прикажешь! Воротимся со славой и с добычею! — откликнулись ротмистры и десятники.
— Здесь, в крепости, еще женщины есть да тот шляхтич, что растил меня, — сказал Азья, — справедливая причитается ему за то награда.
При этих словах он хлопнул в ладоши и велел привести пленных…
Их вскоре привели — пани Боскую, всю в слезах Зосю, Эву, белую как платок, и старого Нововейского — руки и ноги ему стянули лыком. Пленники были перепуганы, но еще более потрясены всем происшедшим — и ничего не могли понять. Одна Эвка, хотя и не могла взять в толк, что приключилось с пани Володыёвской, куда запропастился Азья, зачем в городе учинили резню, а их связали, как невольников, предположила, однако, что причиной тому она. Азья, вероятно, впал в ярость из-за любви к ней и, не желая в гордыне своей просить ее руки у отца, вознамерился похитить ее силою. Все это само по себе было ужасно, но Эвка по крайней мере не дрожала за собственную жизнь.
Пленники не узнали Азьи — повязка почти полностью скрывала его лицо. У женщин от страха тряслись колени; они подумали было, что дикие татары каким-то немыслимым образом истребили липеков и овладели Рашковом. Но при виде Крычинского и Адуровича убедились все же, что находятся в руках польских татар.
Какое-то время они молча переглядывались, наконец старый Нововейский произнес слабым, но решительным голосом:
— В чьих же мы руках?
Азья стал разматывать с головы повязку, и вскоре показалось лицо его, прежде красивое, хотя и хищное, а ныне навек обезображенное, со сломанным носом и черно-синим пятном на месте глаза; лицо страшное, перекошенное усмешкой, как конвульсией — олицетворение холодной мести.
Он помолчал, затем вперив горящий глаз свой в старого шляхтича и ответил:
— В моих руках, руках Тугай-беева сына.
Но старый Нововейский узнал его прежде, нежели он назвал себя, узнала его и Эва, хотя сердце ее сжалось от ужаса и отвращения при виде безобразной этой головы.
Девушка закрыла глаза руками — они не были связаны, а шляхтич открыл рот и заморгал от изумления.
— Азья! Азья! — повторял он.
— Которого вы, ваша милость, растили, и были ему отцом, и у которого от руки вашей родительской спина кровью истекала…
Кровь бросилась шляхтичу в голову.
— Изменник, — сказал он, — пред судом ответишь ты за свои бесчинства! Змий!.. У меня еще сын есть…
— И дочь, — ответил Азья, — из-за которой ты велел меня насмерть плетью засечь, а я эту дочь твою самому что ни есть захудалому ордынцу пожалую, чтобы служанкой ему была и наложницей!
— Вождь! Подари ее мне! — откликнулся вдруг Адурович.
— Азья! Азья! Я всегда тебя… — крикнула Эва, бросаясь к его ногам.
Но он пнул ее ногой, а Адурович подхватил ее под руки и поволок по полу. Нововейский сделался из багрового синий. Лыко скрипело на руках его, так он напряг их, с губ слетали нечленораздельные звуки.
Азья поднялся со шкур и пошел на него, сперва медленно, постепенно убыстряя шаг, как дикий зверь, жаждущий расправиться со своею жертвой. Подойдя наконец к старику вплотную, он схватил его за усы худой своей рукою с кривыми пальцами, а другой принялся нещадно бить по лицу, по голове.
Хриплый рев вырывался из глотки татарина. Наконец, когда шляхтич повалился на землю, сын Тугай-бея наступил коленом ему на грудь, и лезвие ножа сверкнуло вдруг в сумраке комнаты.
— Пощады! Спасите! — кричала Эва.
Но Адурович ударил ее по голове и закрыл ей рот широкой своей ладонью; Азья тем временем приканчивал пана Нововейского.
Это было так страшно, что даже у татар-десятников кровь застыла в жилах. Азья с хладнокровной жестокостью медленно водил лезвием ножа по горлу несчастного шляхтича, а тот стонал и хрипел ужасно. Кровь из вскрытых жил все сильнее хлестала на руки убийцы и ручьем стекала на пол. Наконец стоны и хрип утихли, только воздух со свистом вырывался из перерезанной глотки, а ноги умирающего, конвульсивно дергаясь, били по полу.
Азья встал.
Взгляд его упал на бледное, прелестное личико Зоси Боской, которая казалась неживой — в глубоком обмороке она повисла на плече поддерживающего ее татарина, — и сказал:
— Эту девку я себе беру, покуда не подарю кому-нибудь или не продам.
После чего обратился к татарам:
— А теперь, только погоня воротится, подадимся в султанские земли.
Погоня воротилась два дня спустя, но с пустыми руками.
И пошел сын Тугай-бея в султанские земли с отчаянием и яростью в сердце, оставив после себя голубовато-серую груду пепла.
Десять да еще двадцать украинских миль отделяли Хрептев от Рашкова, если ехать через города, как поехала Бася. Вся дорога по Днестру была протяженностью около тридцати миль. В путь они поднимались еще затемно, зато на ночлег останавливались не слишком поздно — словом, все путешествие вместе с постоями, несмотря на трудные переправы и переезды, заняло три дня. В те времена и люди, и войско передвигалось медленно, но, если охота была или гнала нужда, разумеется, можно было и поспешить. Бася надеялась скорее добраться до Хрептева, ведь теперь ее нес конь, а главное, она спасалась бегством, и спасение зависело от быстроты.
Но в первый же день она поняла, что ошибается: днестровский тракт ей заказан, а держа путь по степи, она принуждена делать огромный крюк. К тому же и заблудиться недолго, можно ведь встретить на пути вскрывшиеся реки, непроходимые чащобы, незамерзающие болота и на людей наткнуться или на диких зверей, так что, хотя и решила Бася в ночи не останавливаться, все же невольно убеждалась в том, что и при самых благоприятных обстоятельствах бог знает когда доберется она до Хрептева.
Ей удалось вырваться из объятий Азьи, но дальше что? Разумеется, нет ничего страшнее мерзейших этих объятий, но при мысли о том, что ждет ее впереди, кровь леденела в жилах.
Ясно одно — станет она щадить лошадей, ее, всего вероятней, изловят. Липеки отлично знали эти степи, скрыться здесь от их глаз, от погони казалось просто немыслимым. Ведь это они без устали преследовали диких татар, даже весной, даже летом, когда нет снега и грязи и конские копыта не оставляют следов; все знаки степи знали они и читали, как по открытой книге, выслеживали с зоркостью орлов, вынюхивали как псы, вся жизнь проходила у них в погоне. Не однажды дикие татары пытались идти водой, все напрасно — казаки, липеки и черемисы, равно как и польские степные наездники, умели обнаружить их, перехитрить и возникали вдруг, словно из-под земли. Как от них убежать? Разве что оставить их далеко позади, чтобы само расстояние отвратило погоню. Но в таком случае она запалит лошадей.