— Иисусе! Иисусе! Иисусе!
И снова стал задыхаться и хрипеть еще страшнее, чем раньше.
Тем временем с улицы донеслись отголоски мушкетных выстрелов, сперва редких, потом все более частых; но в снежной метели и в вое бури они показались не очень громкими, так, будто кто-то стал упорно стучаться в ворота.
— Бьются! — сказал княжеский лекарь.
— Как всегда! — ответил Харламп. — Люди мерзнут в метель, вот и бьются, чтобы разогреться.
— Шестой уж день эта снежная вьюга, — сказал лекарь. — Великие перемены произойдут в королевстве, ибо небывалое это явление.
— Дал бы бог! — ответил ему Харламп. — Хуже все равно быть не может.
Дальнейший разговор прервал князь, которому снова стало полегче.
— Харламп!
— Слушаю, ясновельможный князь.
— От болезни мне это мерещится, или Оскерко и впрямь дня два назад хотел взорвать петардой ворота?
— Хотел, ясновельможный князь, да шведы выхватили петарду, самого Оскерко легко ранили и отбили сапежинцев.
— Коль легко его ранили, он снова попытается взорвать… А какой нынче день?
— Последний день декабря, ясновельможный князь.
— Боже, буди милостив ко мне, грешному! Не доживу уж я до нового года. Давно мне пророчили, что каждый пятый год смерть стоит у меня в головах.
— Бог милостив, ясновельможный князь.
— Бог с паном Сапегой, — глухо ответил Радзивилл.
Вдруг он стал озираться.
— Холодом от нее на меня пышет! — сказал он. — Не вижу я ее; но чую, тут она.
— Кто, ясновельможный князь?
— Смерть!
— Во имя отца, и сына, и святого духа!
Наступила минута молчания, слышно было только, как пани Якимович шепчет молитвы.
— Скажите, — прерывистым голосом снова заговорил князь, — вы в самом деле верите, что тем, кто не вашей веры, нет спасенья?
— И в смертный час можно отречься от еретической прелести, — ответил Харламп.
В эту минуту отголоски пальбы стали еще чаще. От рева пушек задребезжали стекла, жалобным звоном отвечая на каждый залп.
Некоторое время князь слушал спокойно, потом приподнялся на изголовье, глаза его медленно стали расширяться, зрачки заблестели. Он сел, минуту сжимал руками голову и вдруг крикнул, словно в припадке безумия:
— Богуслав! Богуслав! Богуслав!
Харламп как оглашенный бросился вон.
Весь замок дрожал и сотрясался от рева пушек.
Внезапно послышался гул нескольких тысяч голосов, ужасающий грохот сотряс стены, так что из камина посыпались на пол головни и уголья, и в ту же минуту Харламп снова вбежал в покой.
— Сапежинцы взорвали ворота! — крикнул он. — Шведы бежали на башню! Враг сейчас будет здесь, ясновельможный князь!..
Слова замерли у него на губах. Радзивилл сидел на софе, глаза его вышли из орбит; раскрытыми губами он ловил воздух, зубы у него оскалились, руками он раздирал софу и, с ужасом глядя в глубь покоя, кричал, вернее хрипел между вздохами:
— Это не я! Это Радзеёвский!.. Спасите!.. Что вам надо?! Возьмите корону!.. Это Радзеёвский!.. Спасите, люди добрые! Иисусе! Иисусе! Дева Мария!
Это были последние слова Радзивилла.
Жестокая икота поднялась у него, глаза еще ужасней вышли из орбит, он весь напрягся, упал навзничь и остался недвижим.
— Кончился! — сказал лекарь.
— Деву Марию звал, слыхали? А ведь кальвинист! — промолвила пани Якимович.
— Подбросьте дров в огонь! — приказал Харламп испуганным пажам.
Сам же подошел к покойнику, закрыл ему глаза, затем снял с панциря позолоченный образок богородицы, который носил на цепочке, и, сложив Радзивиллу руки на груди, вложил в ладони образок.
Огонь отразился в золотых ризах образка, отблеск упал на лицо воеводы, и посветлело оно так, что казалось, никогда не было таким спокойным.
Харламп сел рядом с покойником и, опершись локтями на колени, закрыл ладонями лицо.
Только рев пушек прерывал молчание.
Внезапно случилось нечто ужасное. Сперва все страшно озарилось кругом, словно весь мир обратился в пламя, и почти одновременно раздался такой грохот, точно земля провалилась под замком. Стены заколебались, потолок раскололся с оглушительным треском, все рамы посыпались на пол, и стекла разбились на сотни осколков. В то же мгновение тучи снега ворвались в пустые проемы, и буря угрюмо завыла в углах залы.
Все, кто был в покое, пали ниц, все онемели от ужаса.
Первым поднялся Харламп и тотчас бросил взгляд на покойника; но воевода лежал спокойно и прямо, только золотой образок чуть склонился в ладонях.
Харламп перевел дух. Он был уверен, что это тьмы бесов ворвались в залу, чтобы унести тело князя.
— Слово стало плотью! — произнес он. — Это шведы, наверно, взорвали порохом башню и себя вместе с нею.
Но с улицы не долетало ни звука. Видно, люди Сапеги остановились в немом изумлении, а может, испугались, подумали, что замок весь заминирован и порох будет взрываться и дальше.
— Подбросьте дров в огонь! — приказал пажам Харламп.
И снова покой озарился ярким, неровным светом. Смертельная тишина стояла кругом, только дрова трещали, только буря выла, да в пустые проемы окон все гуще валил снег.
Но вот раздался слитный шум голосов, затем послышался звон шпор и топот многочисленных шагов; дверь распахнулась настежь, и в залу ворвались солдаты.
Все осветилось кругом от обнаженных сабель, и рыцари в шлемах, колпаках и высоких меховых шапках толпою хлынули в дверь. Многие из них держали в руках фонари и светили, осторожно ступая, хотя в зале и без того было светло от огня.
Наконец из толпы выбежал маленький рыцарь, весь в финифтяных латах, и крикнул:
— Где виленский воевода?
— Здесь! — ответил Харламп, показывая на тело, лежавшее на софе.
Володыёвский взглянул и сказал:
— Он умер!
— Он умер! Он умер! — пробежал шепот по зале. — Он умер, этот изменник и предатель!
— Да, — угрюмо сказал Харламп. — Но коль оскверните вы его прах и размечете саблями, злое дело сделаете, ибо перед смертью взывал он к пресвятой богородице и образок ее держит в руках!
Слова эти всех поразили. Крики смолкли.
Солдаты шагнули к софе, стали обходить ее кругом, глядеть на покойника. Те, у кого были фонари, светили ему прямо в лицо, а он лежал огромный, мрачный, с гетманским величием и холодным спокойствием смерти на лице.