– Ни за что не стану писать! – отвечал Завиловский.
– Даже если не только я попрошу?
– То есть… конечно, я ведь не какой-нибудь бесчувственный чурбан.
Панна Кастелли улыбнулась, услышав этот разговор. Втайне ей приятно было, что из-за одного слова о ней, показавшегося оскорбительным, Завиловский взвился, как от богохульства. И, оставшись во время сеанса с ним наедине, она сказала:
– Странно… Я так не доверяю людям… Так мне не верится, что, кроме тети, кто-то может хорошо ко мне относиться…
– Отчего же?
– Не знаю. Сама не могу объяснить.
– Ну, а Основские? А пани Анета?
– Анета? – повторила она и принялась с удвоенным усердием рисовать, словно позабыв о вопросе.
– А я? – спросил, понижая голос, Завиловский.
– Вы – другое дело! – отвечала она. – Вы никому не позволите плохо обо мне говорить, я уверена. Вы ко мне искренне расположены, я чувствую, хотя не понимаю, почему, я ведь этого недостойна…
– Вы недостойны? – вскричал Завиловский, срываясь с места. – Так знайте же: я и правда никому не позволю плохо о вас отзываться – даже вам самой…
– Хорошо, только сядьте, пожалуйста, на место, я так не могу рисовать, – улыбнулась она.
Он послушно сел, не отрывая взгляда, полного любви и восхищения, мешавших ей продолжать.
– Что за непоседа! Поверните голову немного вправо и не смотрите на меня.
– Не могу! – отозвался Завиловский.
– А я не могу так рисовать… У меня голова начата в другом ракурсе… Постойте-ка!..
Она подошла и, коснувшись пальцами его висков, слегка повернула голову вправо. Сердце у него бешено заколотилось, в глазах потемнело; схватив руку Линеты, он прижал к губам ее теплую ладонь.
– Что вы делаете? – прошептала она.
А он, не говоря ни слова, не выпуская руки, все сильней прижимал ее к губам.
– Поговорите с тетей… – торопливо сказала она. – Завтра мы уезжаем.
Больше они ничего не успели сказать друг другу: в мастерскую вошли из гостиной Основские с Коповским.
При виде пылающего лица Линеты Основская метнула быстрый взгляд на Завиловского.
– Ну, как подвигается работа? – спросила она.
– Где тетя? – перебила Линета.
– С визитом поехала.
– Давно?
– Только что. Как работалось?
– Хорошо, но на сегодня хватит, – ответила Линета и, положив кисти, ушла к себе вымыть руки.
Завиловский посидел еще, более или менее связно отвечая на обращаемые к нему вопросы, хотя ему не терпелось уйти. Пугал предстоящий разговор с тетушкой Бронич, который он, по обыкновению людей нерешительных, предпочел бы отложить на завтра. Кроме того, хотелось побыть наедине с собой, привести мысли в порядок, разобраться в происшедшем, ибо в ту минуту в голове у него все спуталось, – было лишь смутное ощущение чего-то необычайного, открывающего в его жизни новый этап. И от сознания этого у него сладко и вместе тревожно замирало сердце. Ведь теперь только один путь: вперед; теперь надо объясниться в любви, сделать предложение и с благословения родни вести невесту к алтарю. Он жаждал этого всей душой, но счастье настолько для него слилось с областью вымысла, с миром искусства и мечты, что совместить понятия «панна Кастелли» и «моя жена» казалось совершенно невероятным. И, едва дождавшись ее возвращения, он стал прощаться.
– Вы не подождете тетю? – спросила она, подавая ему холодную от воды руку.
– Мне пора уже, а завтра я приду проститься с вами и с пани Бронич.
– Значит, до завтра!
Прощание показалось Завиловскому прохладным и несоответствующим тому, что произошло, и он впал в отчаяние. Но проститься иначе при посторонних не посмел, тем более что поймал непривычно внимательный взгляд Анеты Основской.
– Обождите минутку, – остановил его Основский уже в дверях, – я с вами, мне в город нужно по делу.
И они вышли вместе. Но едва оказались за воротами виллы. Основский остановился и положил Завиловскому руку на плечо.
– Пан Игнаций, уж не поссорились ли вы с Линетой? – спросил он без обиняков.
Завиловский сделал большие глаза.
– Я? С Линетой?
– Вы как-то холодно попрощались с ней. Я думал, вы ей, по крайней мере, ручку поцелуете!
У Завиловского глаза сделались еще больше. Основский рассмеялся.
– Ну так и быть, не стану от вас скрывать! Моя жена подсматривала в щелочку из любопытства и все видела. И потом, дорогой пан Игнаций, я ведь знаю, что такое полюбить. И как самый ваш лучший друг, одного вам желаю: дай вам бог быть столь же счастливым, как я!
И с этими словами стал трясти руку Завиловского, а тот, хотя донельзя сконфуженный, чуть не кинулся ему на шею.
– Чего же вы ушли? Вам в самом деле некогда?
– Откровенно говоря, мысли хочется в порядок привести, и потом, пани Бронич побаиваюсь.
– Да вы не знаете ее. Это такая экзальтированная особа! Проводите меня, а потом к нам возвращайтесь – попросту, без церемоний. Соберетесь на обратном пути с мыслями, а там и тетушка вернется; скажете ей несколько прочувствованных слов, она прослезится – вот и все, что вам грозит. И знайте, счастьем своим вы прежде всего моей Анеточке обязаны: это она Линету обрабатывала – сестра родная, и та не сделала бы для вас больше. Горячая головка, но сердечко золотое! Бывают, конечно, хорошие женщины, но лучше нее на свете нет… Нам казалось, к Линете этот дурень Коповский неравнодушен, и Анету это бесконечно возмущало. Они с Линетой неплохо относятся к Копосику, но согласитесь, для нее это неподходящая партия. – И, взяв Завиловского под руку, продолжал: – Давайте на «ты», без церемоний. Мы же скоро породнимся. Так вот я что еще хотел тебе сказать: Линетка, безусловно, тебя любит, она тоже добрейшее создание. Но и похвалы тебе своим чередом могли ей голову вскружить, тем более она так молода… словом, огонь этот надо поддерживать, поддерживать! Понимаешь?.. Чувство окрепнуть должно, что никаких усилий от тебя не потребует, – ведь это такая чуткая, восприимчивая натура! Не думай, будто я тебя предостерегаю или напугать хочу. Боже избави! Речь о том только, чтобы чувство закрепить. Что она любит тебя, тут сомнения нет. Видел бы ты, как она с книжкой твоей носилась или что с ней творилось в тот вечер, когда вы вернулись из театра! А меня нелегкая дернула сказать, будто, по слухам, старик Завиловский ищет с тобой знакомства, чтобы дочь выдать за тебя, – боится, как бы состояние не уплыло в чужие руки, – и, представь, бедняжка побелела как полотно. Я испугался и обратил все в шутку. Ну, что ты на это скажешь?
Завиловскому хотелось и плакать, и смеяться, но он только прижимал к себе крепче локоть Основского.