А та, прижимаясь к матери и подняв на него глаза, печальные и вместе счастливые, спросила тихо:

– Вы рады, пан Стах?

Через несколько минут они отправились в путь. Чудесный день сменился чудесной ночью, немного прохладной, но ясной, озаренной серебристым лунным сиянием. После тягостного и пустого для него времяпрепровождения Поланецкий наконец почувствовал себя свободным и почти счастливым: два дорогих, близких ему существа сидели напротив и одно – бесконечно любимое. Лицо Марыни в лунном свете казалось исполненным кротости и покоя. И Поланецкому подумалось, что и чувства ее должны быть сейчас такими же мягкими и умиротворенными – и, может быть, неприязнь к нему растаяла в этом разлитом вокруг безмятежном спокойствии.

Литка уселась поглубже и, казалось, задремала. Поланецкий прикрыл ей ноги шалью пани Эмилии, и некоторое время они ехали молча.

Затем пани Эмилия заговорила о Плошовском, – ее потрясло известие о его смерти.

– За всем этим, несомненно, таится драма, – сказал Поланецкий, – и пани Краславская, наверно, отчасти права, утверждая, что между двумя этими смертями есть какая-то связь.

– Ужасно, что, осуждая самоубийство, а его должно осуждать, мы как бы заодно отказываемся сочувствовать несчастью.

– Сочувствовать надо тем, кто способен чувствовать, то есть живым, – отозвался Поланецкий.

Разговор прекратился, и снова несколько минут прошло в молчании. Когда проезжали мимо стоящего в глубине парка дома с освещенными окнами, Поланецкий указал на него:

– Вилла Краславских.

– Не могу ей простить, как она отзывалась об этой несчастной Кромицкой, – заметила пани Эмилия.

– А она очень жестокой может быть, – сказал Поланецкий. – И знаете, почему? Из-за дочки. Окружающий мир для нее – только фон, а чем он черней, тем ярче на нем выделяется ее Тереза. Мамаша, может статься, имела свои виды на Плошовского, а Кромицкую считала помехой, вот и возненавидела ее.

– Тереза – красивая девушка, – заметила Марыня.

– Для некоторых, кроме светских отношений, существуют еще другие, более глубокие; а для Терезы этими светскими все начинается и кончается. Она – сущий автомат, и сердце у нее начинает биться, лишь когда мать заведет его ключиком. Впрочем, таких много, и даже те, кто производят лучшее впечатление, на деле ничем от них не отличаются, Вечная история Галатеи… И представьте, в куклу эту, в погашенную эту свечку, без памяти влюбился несколько лет назад один мой знакомый, молодой врач. Дважды он делал ей предложение и дважды получал отказ, как видно, мама с дочкой метили выше. Тогда он завербовался на службу в голландские колонии – и умер, наверно, там от лихорадки, потому что поначалу часто писал мне, справляясь о своем автомате, потом письма перестали приходить.

– А она об этом знает?

– Знает, я, встречаясь с ней, всегда о нем поминаю. И, что самое удивительное, такое упоминание ни на минуту не смущает ее покоя. Она о нем говорит, как о любом другом знакомом. И если бедняга надеялся смертью своей пробудить у нее жалость, он глубоко заблуждался… Я покажу вам как-нибудь одно его письмо. Я попытался открыть ему глаза на предмет его страсти, а он ответил: «Я ее не идеализирую, но ничего не могу с собой поделать…» А, между прочим, скептиком был, позитивистом, одним словом, сыном своего века… Но что любви разные там философские школы и веяния. Все проходит, а она была, есть и будет… Он как-то сказал мне: «Я предпочел бы быть несчастливым с ней, чем счастливым с другой…» Да что тут толковать! Самый что ни на есть трезвый ум не может с сердцем совладать, и дело с концом!

Опять наступило молчание. Они ехали по обсаженной каштанами дороге, и мелькающие стволы в свете каретных фонарей казались розоватыми.

– Несчастен – значит, терпи! – как бы подытожил Поланецкий вслух свои мысли.

Пани Эмилия склонилась над Литкой.

– Ты спишь, деточка? – спросила она.

– Нет, мамочка, – ответила девочка.

ГЛАВА XIV

– Никогда я не стремился разбогатеть, но если провидению угодно отдать нам хотя бы часть этого огромного состояния, я противиться его неисповедимой воле не стану… – сказал Плавицкий. – Мне-то оно ни к чему, мне, кроме четырех досок да тихих дочерних слез, скоро ничего не нужно будет; но тут речь о Марыне, ради которой я жид.

– Хочу обратить ваше внимание, – заметил Машко хладнокровно, – что, во-первых, шансов очень мало…

– Но почему же не принять их в расчет?..

– Во-вторых, Плошовская еще жива…

– Но из старушки песок уже сыплется… Ей сто лет в обед!

– В-третьих, она может завещать состояние на благотворительные цели…

– Но разве нельзя этому как-нибудь воспрепятствовать?

– В-четвертых, вы приходитесь ей очень дальней родней. Этак всех можно в Польше за родственников счесть.

– Но более близких у нес же нет.

– А Поланецкий тоже ведь ваш родственник?

– Ничего подобного! Моя первая жена была в родстве с ним, а не я.

– А Букацкий?

– Да что вы! Букацкий – двоюродный брат жены моего шурина.

– А другой родни у вас нет?

– Гонтовские из Ялбжикова считают, что мы в родстве. Но знаете ведь, как оно бывает… Каждый говорит о себе то, что ему лестно… Так что оставим Гонтовского.

Машко нарочно разрисовывал сначала трудности, прежде чем подать какую-то надежду.

– У нас все охочи до наследства и, едва где что объявится, слетаются со всех сторон, как воробьи на пшеницу… Так что все зависит от того, кто раньше заявит свои права, чем их подкрепит и, наконец, кто будет их защищать. Не забывайте: опытный, предприимчивый адвокат и самую малость может обратить на пользу дела, а неопытный и пассивный при обилии доказательств ничего не добьется.

– Это я сам знаю. У меня всегда дел было – вот…

И он провел по горлу.

– Вдобавок легко стать игрушкой в чьих-нибудь руках, жулик может ободрать вас как липку, – прибавил Машко.

– Я надеюсь, вы не откажете нам в дружеской услуге в случае надобности.

– Можете не сомневаться, – изрек Машко с важностью, – к вам и панне Марыне я питаю истинно родственные чувства.

– Благодарю вас от имени сироты, – ответил Плавицкий.

Волнение помешало ему продолжить.

– Если хотите, чтобы я защищал ваши интересы в этcм деле, – Машко принял серьезный вид, – в деле, которое, как я вас предупредил, может кончиться ничем, дайте мне полномочия, и в этом деле, и в остальных… Вы догадываетесь, уважаемый пан Плавицкий, что я имею в виду. – И молодой человек взял Плавицкого за локоть. – Так сделайте одолжение, выслушайте меня внимательно.