Кречовский пробился к нему.
— Сдавайся! — крикнул он.
— Изменник! На погибель! — ответил Барабаш и замахнулся саблей.
Кречовский быстро отступил в толпу.
— Бей! — закричал он казакам.
Но никто, казалось, первым не хотел поднять руку на старика, и тут полковник, поскользнувшись в кровавой луже, к несчастью, упал.
Поверженный старик уже не вызывал прежнего почтения и страха, и тотчас более дюжины клинков вонзились в его тело. Он же успел лишь воскликнуть: «Иисусе Христе!»
Все кинулись рубить его и рассекли в куски. Отрезанную голову стали перекидывать с байдака на байдак, играя ею, точно мячом, пока, после неловкого швырка, она не упала в воду.
Оставались еще немцы, с которыми справиться было потруднее, ибо регимент состоял из тысячи старых и понаторевших во многих войнах солдат.
Правда, бравый Флик погиб от руки Кречовского, но из командиров в регименте остался Иоганн Вернер, подполковник, ветеран немецкой войны.
Кречовский был почти уверен в победе, так как немецкие байдаки со всех сторон окружены были казацкими, однако он хотел сберечь для Хмельницкого столь немалый отряд несравненной и великолепно вооруженной пехоты; вот почему задумал он вступить с немцами в переговоры.
Какое-то время казалось, что Вернер не станет противиться, он спокойно беседовал с Кречовским и внимательно выслушивал все обещания, на которые вероломный полковник не скупился. Недополученное жалованье имело быть немедленно и за прошлое, и за год вперед полностью выплачено. Через год кнехты, пожелай они, могли уйти хоть бы даже и в коронный лагерь.
Вернер, делая вид, что обдумывает предложенное, сам тем временем тихо приказал челнам сплыться таким образом, чтобы образовалось тесное кольцо. По окружности этого кольца в полном боевом строю, с левой ногой, для произведения выстрела выдвинутой вперед, и с мушкетами у правого бедра, выстроилась стена пехотинцев, людей рослых и сильных, одетых в желтые колеты и такого же цвета шляпы.
Вернер с обнаженною шпагой в руке стоял в первой шеренге и сосредоточенно размышлял.
Наконец он поднял голову.
— Herr Hauptmann! [65] — сказал он. — Мы согласны!
— И только выиграете на новой службе! — радостно воскликнул Кречовский.
— Но при условии…
— Согласен на любое.
— Когда так, то хорошо. Наша служба Речи Посполитой кончается в июне. С июня мы служим вам.
Проклятие сорвалось было с уст Кречовского, однако он сдержался.
— Уж не шутишь ли ты, сударь лейтенант? — спросил он.
— Нет! — флегматически ответил Вернер. — Солдатский долг требует от нас не нарушать договора. Служба кончается в июне. Хоть мы и служим за деньги, но изменниками быть не желаем. Иначе никто не будет нас нанимать, да и вы сами не станете доверять нам, ибо кто поручится, что в первой же битве мы снова не перейдем на сторону гетманов?
— Чего же вы тогда хотите?
— Чтобы нам дали уйти.
— Не будет этого, безумный ты человек! Я вас всех до единого перебить велю.
— А своих сколько потеряешь?
— Ни один из ваших не уйдет.
— А от вас и половины не останется.
Оба говорили правду, поэтому Кречовский, хотя флегматичность немца всю кровь распалила в нем, а бешенство чуть ли не душило, боя начинать не хотел.
— Пока солнце не уйдет с залива, — крикнул он, — подумайте! Потом, знайте, велю курки потрогать.
И поспешно отплыл в своем челноке, чтобы обсудить положение с Хмельницким.
Потянулись минуты ожидания. Казацкие байдаки окружили плотным кольцом немцев, сохранявших хладнокровие, какое только бывалые и очень опытные солдаты способны сохранять перед лицом опасности. На угрозы и оскорбления, раздававшиеся с казацких байдаков, отвечали они небрежительным молчанием. Поистине внушительно выглядело это спокойствие в сравнении с непрестанными вспышками ярости молодцев, которые, грозно потрясая пиками и пищалями, скрипя зубами и бранясь, нетерпеливо ждали сигнала к бою.
Между тем солнце, скатываясь с южной стороны неба к западной, потихоньку уводило свои золотые отблески с излучины, постепенно погружавшейся в тень.
Наконец осталась только тень.
Тогда запели трубы, и тотчас же голос Кречовского прокричал в отдалении:
— Солнце зашло! Надумали?
— Да! — ответил Вернер и, поворотясь к солдатам, взмахнул обнаженной шпагою. — Feuer! [66] — скомандовал он спокойным, флегматичным голосом.
И грохнуло! Плеск тел, падающих в воду, бешеные крики и торопливая пальба ответили голосам немецких мушкетов. Пушки, подвезенные к берегу, басовито подали голос и стали изрыгать на немецкие челны ядра. Дымы вовсе затянули излучину. Среди воплей, грома, свиста татарских стрел, трескотни пищалей и самопалов слаженные мушкетные залпы давали знать, что немцы борьбы не прекращают.
На закате битва все еще кипела, но дело шло к развязке. Хмельницкий вместе с Кречовским, Тугай-беем и полутора десятками атаманов подъехал к самому берегу обозреть сражение. Раздутые ноздри его втягивали пороховой дым, а слух с наслаждением внимал воплям тонувших и убиваемых немцев.
Все три военачальника глядели на эту бойню, как на зрелище, ко всему бывшее им добрым предзнаменованием.
Сражение стихало. Выстрелы умолкли, но зато все более громкие клики казацкого триумфа возносились к небесам.
— Тугай-бей! — сказал Хмельницкий. — Это день первой победы.
— А ясыри где? — огрызнулся мурза. — Не нужны мне такие победы!
— Ты их на Украине возьмешь. Стамбул и Галату переполнишь своими пленниками!
— А хоть и тебя продам, если больше некого будет!
Сказав это, дикий Тугай зловеще засмеялся и, немного погодя, добавил:
— Однако я охотно взял бы этих франков.
Между тем битва утихла вовсе. Тугай-бей поворотил коня к лагерю, за ним последовали остальные.
— Теперь к Желтым Водам! — воскликнул Хмельницкий.
Наместник, слыша звуки битвы, с волнением ждал ее конца, решив сперва, что Хмельницкий сражается со всей гетманской ратью.
Однако под вечер старый Захар рассказал, как все было на самом деле. Известие о предательстве Кречовского и уничтожении немцев совершенно потрясло молодого рыцаря, оно было предвестьем грядущих измен, а наместник прекрасно знал, что гетманские войска состоят в основном из казаков.