Он все время поглядывал в окно, на небо. Огни фейерверков расцвечивали огромные серые дождевые облака. Он был взволнован.
Все его мысли были о часе X. О полуночи. Ровно в двенадцать он взорвет весь арсенал, спрятанный под кроватью. Петарды, которые они с дедушкой воткнули в горшки с геранью, — ничто по сравнению с тем, что есть у него в комнате. Он потратил все деньги, которые дедушка и родители подарили ему на Рождество, чтобы купить всю эту пиротехнику. А принес ее одноклассник из Неаполя. Не какая-нибудь ерунда. Тритрак, фейерверки, бенгальские огни, ракеты. Целый арсенал.
«Микеле, Микеле! Ты что, ничего не слышишь? Сестра попросила у тебя воды».
«Что?» — спросил он у матери.
«Воды, Микеле! Воды!»
Микеле передал ей вино.
«Когда тебе это говорю я… Когда тебе это говорю я… Хорошо, хорошо! Так, так! Смотри на меня! Смотри на меня! — говорила Роберта Пальмьери Давиде Раццини. — А теперь раздевайся!»
Он подчинился. Снял с себя все, что было, и остался совершенно голым.
Неплохое тело. Разве что живот немного выдается, — удовлетворенно подумала Роберта.
Давиде стал безвольной куклой. Застывшая на губах улыбка, вытаращенные глаза.
«Тебе хорошо, очень хорошо. А теперь ложись».
Давиде так и сделал. Движения его были скованными.
«Хорошо, а теперь сконцентрируйся. Ты возбужден, сильно возбужден. Ты — самый возбужденный мужчина на свете. Ты хочешь удовлетворить всех женщин на свете. Ты — бык во время случки. Твой член становится невиданно огромным… И твердым, как цемент».
И вправду, после этого приказа член Давиде зашевелился, стал увеличиваться, превращаясь из толстой вялой гусеницы в угря.
«Прекрасно. А теперь ты останешься так. Навсегда. Ты возбужден. Ты не можешь кончить. Никогда. Повтори за мной: Я не могу кончить».
«Я не могу кончить», — повторил он как попугай.
Роберта, довольная тем, как легко он поддался гипнозу, допила козье молоко и освободилась от парэо, сбросив его на пол.
Она перевернула кассету, и вновь раздались визги, пение птиц и крики слонов.
Звуки дождливого амазонского леса.
«Ааааарррррррррр», — зарычала она и опустилась на член бедного Давиде, который, словно Большой Джим [3] бессмысленно таращился в потолок.
Гуальтьеро Тречча закрыл дверь на ключ и побрел по длинному убогому коридору пансиона «Италикус». Три жужжащие и потрескивающие неоновые лампы бросали желтый свет на ободранные и потрескавшиеся от влажности стены. Остановился на минутку, чтобы посмотреться в высокое мутное зеркало.
Он правильно сделал, что подстриг усы: так он выглядел аккуратнее и моложе. Еще он намазал волосы восстанавливающим гелем. На нем был синий пиджак, доходивший до бедер. Так сейчас носят. Серые брюки-бананы, сужающиеся книзу. Кожаные мокасины с плетением и белая рубашка без ворота. Все это ему одолжил свояк, человек светский, управляющий дискобаром в Ачерра.
Да, он немало потрудился над своим свинячьим обликом. Затянул ремень еще на одну дырку и решительно направился к лестнице. Ребята ждут.
Чья-то темная фигура появилась из комнаты в конце коридора и приблизилась к нему.
Гуальтьеро остановился. И чертыхнулся.
Вот это облом!
Навстречу ему шел Маурицио Колелла по прозвищу Чертов Мастиф, неоспоримый глава фанов «Нолы». Настоящая кара господня.
Гуальтьеро Тречча решил идти прямо и не останавливаться. Быстро поздоровался и миновал его со вздохом облегчения.
Но жирная, как свиная отбивная, ручища бухнулась ему на плечо, возвращая к своим обязанностям.
«Куда это ты, кучерявый, в таком прикиде? Идешь отрываться?»
«Оставь меня в покое. Я занят…» — промямлил Гуальтьеро, пытаясь отстраниться от этого монстра.
Он его ненавидел. Если он в тебя вцепится, то больше не отпустит. Он одному болельщику Фросиноне разбил голову бутылкой. Это просто зверь бессердечный. Способный на что угодно.
«Так куда ж ты, дорогой? Не хочешь с нами в пиццерию?»
«Нет. Я занят», — ответил Гуальтьеро.
«Ну-ка, расскажи…»
«Нет, я не могу…»
Мастино схватил его за руку и сдавил ее. Гуальтьеро почувствовал, что суставы пальцев затрещали, как заржавевшие дверные петли.
«Нет, только не руку! Я ей работаю, пожалуйста! Я не смогу делать ребятам массаж, если ты мне пальцы сломаешь!» — заорал он от боли.
И рухнул на пол, на колени, прямо перед Мастифом.
«Тогда скажи. Или из твоей руки рагу можно будет делать».
И Гуальтьеро Тречча поведал все.
«Обожаю твои ножки, госпожа. Умоляююю… Умоляююю… Дай мне еще разик поцеловать их», — говорил адвокат Ринальди, скача, как заяц, на четвереньках по длинному коридору своей квартиры.
«Плохой! Плохой мальчик! Пошел вон!» — кричала Сукия и била его хлыстом по дряблым белым ягодицам.
В шерстяной шапочке, бело-синей полосатой майке и носочках адвокат походил на маленького ребенка. Сукия еще раз хлестнула его, оставив розовую полосу на попе.
«Ааааййй! Госпожа, прошу тебя, я получил хороший урок, можно теперь поцеловать пальчики твоих ног?»
Голос у него был как у ребенка, которого наказали за съеденный тайком мармелад.
«Молчи, кретин!»
Еще один удар.
Сукия села, раздвинув ноги, в кресло у письменного стола. Теперь на ней был только старый корсет с кружевами, из тех, что сложно зашнуровываются на спине. Маленькие груди стиснуты. Лобок выбрит, и две вытатуированные китайские змеи сползают с бедер во влагалище, чтобы утолить жажду.
«Сюда! На четвереньках!» — приказала Сукия сопляку. Хлыст она держала в руках и гнула его.
Адвокат в два прыжка очутился у нее между ног и попытался тут же лизнуть ступни.
«Стой! Принеси устрицы!»
Ринальди не надо было повторять дважды. Он помчался на кухню и мигом вернулся с огромным блюдом открытых устриц, окруженных дольками лимона.
«Вставь мне между пальцев!»
Ринальди принялся выковыривать моллюсков из раковин и засовывать куда было сказано. Устрицы были большие и скользкие, и их сок стекал по ступням Сукии. Адвокат вскрикивал от удовольствия, выполняя эту тонкую операцию.