— Послезавтра. Какой ты глупый! Прямо сейчас. Я никогда этого не делала, ты… Ты никогда этого не делал. — Она состроила гримаску. — И не говори, что делал. Может, конечно, ты втайне занимался этим с уродкой Маррезе?
— Сама ты с Маррезе… — запротестовал Пьетро.
— Да, я лесбиянка. Я тебе никогда не говорила. Я люблю Маррезе. — И продолжала другим тоном, серьезно: — Мы должны сделать это сейчас. Это ведь несложно?
— Не знаю. Но как?..
Молчание.
— Что — «как»?
— Как начинать?
Глория возвела глаза к ночному небу и сказала спокойно:
— Ну, для начала мы можем поцеловаться. Я уже раздета.
Это была маленькая трагедия, о которой лучше подробно не говорить. Все случилось очень быстро, сложно, не до конца, и у них осталось множество вопросов и опасений. Взбудораженные, не способные обсуждать это, они лежали в обнимку, как сиамские близнецы.
А потом она сказала:
— Ты мне должен кое-что пообещать, Пьетро. Ты должен поклясться нашей любовью. Клянись, что никогда никому не расскажешь про Палмьери. Никогда. Поклянись мне.
Пьетро молчал.
— Поклянись мне.
— Клянусь тебе. Клянусь тебе.
— И я тебе клянусь. Я никому не скажу. Даже через десять лет. Никогда. Ты должен мне поклясться еще, что мы навсегда останемся друзьями, что мы никогда не расстанемся, даже если я буду во втором классе, а ты в третьем.
— Клянусь.
142
Загор лаял.
Не переставая, как будто кто-то забрался через забор во двор. Цепь заглушала его лай, хриплый и слабый.
Пьетро вылез из постели. Надел тапочки. Отодвинул занавеску и посмотрел в темноту. Никого. Только чокнутый пес, душивший себя ошейником и широко разевавший полную пены пасть.
Миммо спал. Пьетро вышел из комнаты и открыл дверь родительской спальни. Они тоже спали. Темные головы едва виднелись под одеялами.
«Как они не просыпаются от такого шума?» — подумал он, и ровно в этот момент Загор умолк.
Тишина. Шум ветра в лесу. Скрип потолочных балок. Тиканье будильника. Шум работающего холодильника на кухне.
Пьетро задержал дыхание и стал ждать. Потом наконец он услышал. За дверью. Мягкие, почти неразличимые.
Топ. Топ. Топ.
Шаги. Шаги по лестнице.
Тишина. И тут в дверь постучали.
Пьетро открыл глаза. Он был весь в поту и нервно дышал.
А если она жива?
Если она жива, она его сдаст.
Он бросил велосипед за лавровой изгородью и осторожно приблизился к дому.
Кажется, ничего не изменилось со вчерашнего дня. Было еще рано, и небо у самого горизонта окрасилось светло-голубым. Стояла прохлада.
Он посмотрел наверх. Окно ванной было открыто. Балкон закрыт. А труба отогнута в сторону. Стеклянная входная дверь дома заперта. Все точно так же.
Но как ему теперь войти? Сломать входную дверь?
Нет. Заметят.
По трубе?
Нет. Он упадет.
«Ага, есть мысль: ты залезаешь, куда можешь, потом падаешь, получаешь травму (ломаешь ногу), потом идешь в полицию и говоришь, что учительница тебе позвонила, сказала, что плохо себя чувствует, а ты позвонил в домофон, но она не ответила, и ты попытался залезть по трубе и упал. И скажешь им, чтобы они сходили проверили.
Нет, не пойдет.
Во-первых, учительница тебе не звонила. Допросят папу и маму и сразу это выяснят.
Во-вторых, если она не умерла, она скажет полиции, что это я пытался ее убить».
Нужно найти другой способ пробраться внутрь. Он обошел вокруг дома в поисках слухового окна, какой-нибудь дыры, в которую можно влезть. За почерневшими трубами от газового котла заметил металлическую лестницу, всю в листьях и паутине. Вытащил ее.
То, что он делал, было очень опасно. Лестницу, приставленную к окну, мог заметить любой проезжавший мимо. Но он должен был рискнуть. Он не мог больше жить ни минуты с таким камнем на сердце. Он должен подняться и выяснить, жива ли она.
«А если она жива?
Я попрошу прощения и вызову „скорую“».
Он притащил лестницу и с трудом приставил ее к стене. Быстро поднялся, глубоко вдохнул и снова влез в квартиру Палмьери.
143
Толстопузый самолет «Британских авиалиний», рейс из Кингстона (Ямайка) с пересадкой в Лондоне, раскачиваясь, как огромный индюк, опустился на посадочную полосу аэропорта Леонардо да Винчи в Риме, затормозил, остановился, двигатели смолкли.
Бортпроводники открыли двери, и пассажиры стали сходить по трапу. Одним из первых, в светлой рубашке, кепке с козырьком и с огромной черной сумкой на ремне, вышел Грациано Билья. В руке он держал мобильник, и когда, пикнув два раза, на экране его «Нокии» появилась эмблема «Телеком Италия Мобиле» и пять черточек, показывавших идеальный уровень приема, он улыбнулся.
«Это значит, что я дома».
Он нашел в записной книжке номер Флоры и позвонил.
Занято.
Толкаясь с остальными пассажирами в автобусе, он позвонил еще пять раз, но безуспешно.
Ну и бог с ним, будет сюрприз.
Отделавшись от таможенных формальностей, подобрал с движущейся ленты свой чемодан и огромную деревянную скульптуру чернокожей танцовщицы.
Чертыхнулся.
Несмотря на упаковку, за время полета танцовщица лишилась головы. Подарок для Флоры. Она кучу денег стоила. Они ему должны оплатить издержки. Но не сейчас. Сейчас он спешит.
Он вышел в холл аэропорта и направился к стойке «Херц», где взял напрокат машину. Он хотел добраться до Искьяно Скало как можно быстрее, поэтому о поезде даже речь не шла. На парковке ему посоветовали взять сиреневый «форд» без стереомагнитолы.
Просто поганая тачка, но впервые в жизни Грациано не спросил, нет ли у них чего-нибудь получше, он очень спешил в Искьяно Скало, чтобы сделать главное дело в своей жизни.
144
Она была мертва.
Мертва.
Мертвее не бывает.
Мертвее мертвого.
То, что лежало в ванне, было мертвым. Да, так. Потому что это не была больше его учительница Палмьери. В ванне, словно надутая камера, плавало нечто раздувшееся и белое. Рот открыт. Волосы прилипли к лицу, как длинные морские водоросли. Вместо глаз два мутных шара. Вода была прозрачной, но на дне ванны лежал малиновый коврик, и казалось, что тело учительницы парит над ним. Черный край магнитофона торчал из красного дна, словно нос «Титаника».
Это он. Он сделал это. Одним движением ноги. Простым движением ноги.