Порой, когда возникали сомнения в сочинении или в переводе с латыни, маленький Энрико выходил из квартиры с тетрадкой под мышкой и спускался в отцовскую приемную.
Чтобы войти к нему, приходилось пробираться по набитому хнычущими малышами, мамами и колясками коридору. Он ненавидел всех этих малявок, потому что отец относился к ним как к родным детям. Энрико часто слышал, как он говорит им: "Они мне как дети".
И Энрико не мог понять, то ли отец обращается с ним, как с этими детьми, то ли обращается с детьми, как с ним.
Когда Энрико исполнилось тринадцать, Давиде Бролли начал брать его с собой на ночные вызовы. Он поднимал его с кровати в любое время ночи и возил на голубой "джульетте" по темным сельским дорогам в поисках лачуги с больным младенцем. Энрико сидел сзади, закутавшись в одеяло, и спал.
Когда они приезжали на место, отец выходил со своим черным чемоданчиком, а он оставался в машине. Если они освобождались после пяти, то останавливались в пекарне съесть по свежей, с пылу с жару, булочке.
Они садились на деревянную лавку у входа в пекарню и смотрели, как ночь тает в утренних лучах. Внутри белые от муки люди сновали туда-сюда с огромными противнями, полными хлеба и выпечки.
— Ну как? — спрашивал отец.
— Вкусно.
— Да, булочки у них отменные. — И он теребил сына по волосам.
До сих пор Энрико Бролли продолжал задаваться вопросом, зачем отец возил его с собой по ночам. Много лет он хотел спросить его об этом, но все как-то не хватало духа. А теперь, когда он был готов задать этот вопрос, отца больше не было в живых.
"Может, из-за булочек. Братья их не любили".
Отец умер почти десять лет назад. Его кишечник был съеден раком. В последние дни он почти не мог говорить. Но и накачанный морфием, он продолжал выписывать ручкой на простынях рецепты. Рецепты лекарств от гриппа, скарлатины, диареи.
За два дня до того, как оставить их, в краткий момент прояснения сознания, детский врач посмотрел на сына, крепко сжал его руку и прошептал: "Бог карает самых слабых. Ты врач, и должен это знать. Это важно, Энрико. Болезнь липнет к самым бедным и к самым слабым. Когда Бог в гневе, он обращает свою ярость на самого слабого".
Энрико Бролли посмотрел на стоящего у отцовской кровати парнишку, покачал головой и вышел из палаты.
191.
Сидя за столом в гостиной с градусником под мышкой, Беппе Трекка глотнул сиропу от кашля, но он не отбил привкуса дынной водки. Беппе скривил губы и искоса поглядел на свою "нокию", лежавшую перед ним на столе. На дисплее мигал конвертик, справа от него — надпись "ИДА".
"Я могу его прочитать?"
Он обещал Всевышнему не говорить с ней и не видеть ее, так что теоретически он не нарушит обета, прочитав сообщение. Но лучше было этого не делать. Он должен уяснить себе, что Ида Ло Вино — законченная глава его жизни, ее надо забыть и вывести из крови токсины этой любви.
"Как наркоману".
Полное воздержание. Тогда, может быть, это пройдет.
Он будет страдать, как собака. Но этим страданием он выплатит свой долг перед Господом.
"И это страдание поможет мне стать лучше".
Он вообразил себя киногероем, который совершает преступление и, благодаря данному Богу обету, становится миротворцем, высшим существом, который посвящает себя униженным и оскорбленным.
"Был такой фильм с Робертом Де Ниро..."
Беппе не помнил названия, но это была история о рыцаре, который убивает невинного. Потом он раскаивается и в знак покаяния тащит за собой волоком свое оружие и доспехи через бразильские леса, по высоким горам, а затем становится священником, который помогает индейцам.
И он тоже должен так поступить.
Беппе взял телефон, отвернулся, выпрямил руку, словно ему собирались ее ампутировать, и, стиснув зубы, стер Иду Ло Вино из своей жизни.
192.
— Это я. Кристиано. Папа, послушай! Я рядом с тобой. Держу тебя за руку. Ты в больнице. С тобой был несчастный случай. Доктор сказал, что ты в коме, но что через несколько недель очнешься. Сейчас ты чинишь свой мозг, потому что у тебя было это... кровоизлияние. Не волнуйся. Я обо всем позаботился. Никто ничего не узнает. Я в этих вещах секу, ты же знаешь. Так что давай, чини себя, а в остальном положись на меня. Не волнуйся. Я пробовал звонить Четыресыра и Данило, но они не отвечают. — Кристиано смотрел на отцовское лицо, стараясь уловить малейшее движение, дрожание ресниц, подергивание мышц лица, которое подтвердило бы, что отец его слышит. Он еще раз оглянулся, чтобы убедиться, что рядом никого нет, протянул руку и указательным пальцем нажал отцу на левый глаз, сначала легонько, потом посильнее. Никакой реакции. — Послушай. Я могу приходить сюда каждый день, но совсем ненадолго. Так что сейчас я пошел и вернусь завтра. — Он собирался уже выпрямиться, но передумал. Вместо этого он нагнулся к отцовскому уху и прошептал: — Я знаю, ты меня не слышишь, но я все равно тебе скажу. Я сказал всем, что ты вошел в кому дома, во сне, так что... никто не подумает, что это был ты.
Кристиано зажал себе рот рукой. Желудок сжался, как вакуумная упаковка. Он шмыгнул носом и потер глаза, чтобы не расплакаться. Поднявшись, он вышел из реанимационной палаты.
193.
Четыресыра сидел перед вертепом.
Он как следует вымылся, закутался в банный халат и высыпал в рот все имевшиеся в доме лекарства, а именно: три таблетки аспирина, две ибупрофена, одну пастилку парацетамола, один регулакс и одну растворимую таблетку алка-зельтцера. На грудь и плечо он вымазал целый тюбик проктоседила [54] .
Ему полегчало, но чем больше он рассматривал раскинувшийся во всю комнату вертеп, тем яснее осознавал, что все в нем неправильно. В чем именно дело, он не знал. Виноваты были не солдатики, не статуэтки и куколки, не машинки, не приклеенный к яслям младенец Иисус. Он неправильно устроил мир. Горы. Реки. Озера. Все нагромождено кое-как, без порядка и смысла.
Четыресыра закрыл глаза, и ему показалось, что он левитирует. Он увидел широкую, от стены до стены, долину из красной глины и высоченные, до самого потолка, каменные горы. И реки. И горные потоки. И водопады.
В центре долины лежало обнаженное тело Рамоны.
Мертвая великанша. Девичий труп, окруженный солдатиками, пастухами, машинками. На маленьких грудях — пауки, игуаны и овечки. На темных сосках — маленькие зеленые крокодильчики. В зарослях волос на лобке — динозавры, солдатики и пастухи, а внутри, в пещере, — младенец Иисус.
Почувствовав, что летит в пропасть, Четыресыра вытаращил глаза и судорожно ухватился за стул. Согнув покалеченную руку, он вскрикнул от боли — было ощущение, что по ней прошлись циркулярной пилой.