Закуска сделал вираж, выпустив фигурную струю дыма, выжал педаль газа, стрельнул глушителем и поехал на одном колесе.
С высоты общественного розария Бокки наблюдал, как друга тащат по древнему римскому стадиону. Тот брыкался, как марлин в сети, среди собачьего дерьма и битых бутылок.
Бывший хирург закрыл лицо руками. Под рев мотоцикла, что отдавался в стенах Августинского собора, он погружался в бездну отчаяния.
Надо было придумывать другой план!
Спустя два месяца
Для Паоло Бокки это были два тяжелых месяца.
Первые две недели после провала операции он провел в коробке под мостом Сикста, прислушиваясь к реву моторов над головой. Несмотря на все усилия, никакой другой план в голову не приходил.
Мбума возвращался поздно и был не в духе: его мучила тоска по засушливым просторам родины. Бокки решил, что пришло время действовать.
Сарторетти использовать не выходило: он лежал в коме в клинике Фатебенефрателли.
Однажды утром, когда Бокки подрабатывал мытьем витрин в магазине Трони, он увидел на экране плазменного телевизора Симону Сомаини, дававшую интервью. Он бросил тряпку и скользнул внутрь магазина.
— Я снова буду доктором Кри, как и прежде, опекающей всех слабых. Мы старались как можно ближе подойти к реальности. В общем, все будет как в настоящей больнице.
— А есть какие-нибудь новости в съемочной группе? — спросил расфуфыренный ведущий.
— Конечно. Прежде всего, новый режиссер. Микеле Морин… мастер… и, в общем…
Бокки почувствовал землетрясение в правом полушарии мозга, там, где содержится память.
Микеле Морин…
Пять лет назад он его оперировал.
Это был шедевр. Одно из тех хирургических вмешательств, что достойны занять место в тележурналах или на страницах альманаха «Природа», но о которых не принято распространяться. Учитывая исключительную интимность вмешательства, был подписан контракт о полной секретности на весьма солидную сумму. Хирург увеличил до двадцати пяти сантиметров член Микеле Морина, который в состоянии эрекции едва дотягивал до девяти. Операция длилась семь часов.
Микеле Морин теперь зависел от его милости.
Антонелла Иоцци голышом сидела на кожаном диване в квартире на проспекте Анджелико. Она была худа, пепельные волосы коротко острижены, над острыми сосками болтались на цепочке круглые очки в золотой оправе. Маленькие голубые глаза разделял крючковатый нос. Она сидела неподвижно, как в зале ожидания на вокзале. Перед ней, широко расставив длинные ноги, в одном кимоно, стоял знаменитый режиссер Микеле Морин.
Не то чтобы Морин был сражен красотой своей секретарши, просто Умберто, главный осветитель труппы, уверил его, что Антонелла — мастер минета и проделывает его с таким искренним энтузиазмом, что все остальное отходит на задний план.
Как правило, прежде чем начать съемку, Микеле Морин заставлял всех женщин труппы заняться с ним оральным сексом. Он завел этот обычай вовсе не по причине своих грязных наклонностей, а по двум простым соображениям: во-первых, профессиональная дисциплина требовала, чтобы вся женская половина труппы ощущала себя сообщницами. Во-вторых, надо было ублажать свои двадцать пять сантиметров.
— Не угодно ли полюбоваться на эту кефаль! — шиканул он яркой метафорой, вытаскивая из-под кимоно хирургический шедевр.
Антонелла, которой недоставало многих диоптрий, водрузила на нос очки.
— Ого, ну, громадина! — воскликнула она с сильным умбро-маркийским акцентом.
Режиссер схватил ее за волосы, как Персей Медузу, и потянул на себя.
В этот деликатный момент в тридцати метрах от них раздался звонок в дверь.
— Кого там еще несет?
Если это была Грация, костюмерша, то дело принимало интересный оборот. Можно было бы заняться кое-чем втроем.
— Подожди… у меня сюрприз.
Открыв дверь, он был разочарован.
Там стоял мужчина.
— Зря стараетесь, я ничего не куплю. И вообще, кто вас впустил? — На следующем заседании товарищества собственников он привратнику голову оторвет.
— Микеле! Неужели ты меня не узнаешь?
Режиссер быстро обшарил свою знаменитую фотографическую память, но это лицо ничего ему не говорило. Должно быть, это один из тех актеришек, что ходят и выпрашивают снять их в эпизоде.
— Нет. Извините, я занят… — И попытался закрыть дверь.
Но мужчина просунул в щель старый мокасин фирмы «Феррагамо»:
— Микеле, как уверенно ты стал разговаривать. Значит, преодолел психологический барьер? — И он покосился на член, который свисал из-под кимоно, как язык соборного колокола.
Микеле нервно одернул кимоно:
— Да что вам нужно?! Уходите!
— Это — мой шедевр! — сказал незнакомец, указывая на лобок режиссера.
Мозг Морина спроецировался в прошлое, на пять лет назад, когда в клинике Сан-Беллармино он познакомился… как же его звали… Бо… Бокки! Паоло Бокки! Они находились в кабинете у хирурга, который взвешивал на руке его причиндалы.
— Прибавить четыре-пять сантиметров — и у тебя не будет проблем…
— Нет, доктор, я хочу превзойти всех.
Если уж светило обеспокоилось, то, наверное, выявились какие-нибудь противопоказания, затруднения или, чего доброго, начнется отторжение…
— Профессор, простите меня! Я вас не узнал. Пожалуйста, входите! — И он провел Бокки в кабинет.
Антонелла подождет.
— Скажите, доктор, что-нибудь случилось?
Бокки уселся и закурил сигарету.
— Да, кое-какая проблема есть.
— Ради бога, доктор, не заставляйте меня сидеть как на иголках! — Безотчетно он потрогал пах.
— Представьте себе, что вы сняли фильм… шедевр… ну, я не знаю… «Апокалипсис наших дней», но никому не можете его показать. Как бы вы себя ощущали?
Куда это он клонит?
— Плохо бы ощущал…
— Вот и я говорю. Это, — он снова указал на режиссерский член, — мой шедевр. Что вы скажете на то, чтобы мне начать его немножко рекламировать?
Микеле Морин побелел:
— Что… что это значит?
— Вам известно, что есть фотодокументация объекта до и после операции? Убежден, что многие журналы дорого заплатят за такой материал! И прежде всего потому, что дело идет о знаменитом режиссере.
В голове Морина промелькнуло видение: сотни женщин перемигиваются у него за спиной… его высмеивают в убийственных репризах… и сам он, с веревкой на шее. Ретроспектива его работ на канале RAI-3 в два часа ночи…
Этот гаденыш его шантажирует.