Сидя за столом, я слушала, как Пайпер рассказывает Шону, что ей известно и что, увы, неизвестно. Время от времени ты шевелилась, словно исполняя неспешное танго. Я боялась поднести руку и коснуться тебя даже сквозь все свои ткани. Мы были одним целым в течение семи месяцев, разлучить нас было невозможно, но в этот момент ты показалась мне чужой. Пришелицей в моем теле. Иногда, стоя в душе и ощупывая свою грудь на предмет затвердений, я задавалась вопросом: а какой вариант я предпочла бы, обнаружив у себя рак? Химиотерапию, облучение, операцию? И неизменно приходила к выводу что попросила бы сразу же вырезать опухоль. Я не могла бы спать, зная, что она ширится у меня под кожей. Ты, еще пару часов назад такая любимая и родная, внезапно стала такой же: незнакомой, нежеланной, пришлой.
После ухода Пайпер Шон загорелся энтузиазмом.
— Мы найдем лучших врачей в мире, — поклялся он. — Мы ни перед чем не остановимся.
Но как быть, если ничем помочь нельзя?
Я наблюдала за Шоном, будто охваченным лихорадкой, а сама скорее плыла сквозь густой, клейкий сироп. Мне пошевелиться было трудно, не то что ввязываться в войну с недугом. Ты, однажды сблизившая нас до предела, теперь была прожектором, в лучах которого становились очевидны различия между нами.
В ту ночь я не могла заснуть. Я смотрела в потолок, пока красный отблеск от цифр на часах не превратился в неукротимый пожар; я вела обратный отсчет от этого мига до мига твоего зачатия. Когда Шон, стараясь не шуметь, встал, я притворилась спящей, потому что знала, куда он идет: к компьютеру, искать в Интернете информацию об остеопсатирозе. Я тоже хотела это сделать, но мне не хватило смелости. А может, наивности: в отличие от него я считала, что новая информация запросто могла оказаться страшнее той, которой мы располагали.
В конце концов я таки задремала. Мне снилось, что у меня отошли воды и начались схватки. Я пыталась перевернуться на другой бок, чтобы сказать Шону, но не могла. Я вообще не могла сдвинуться с места. Руки, ноги, челюсти — я как-то поняла, что всё сломано. И тогда я поняла, что ребенок, живший во мне все эти месяцы, растаял и теперь вытекал на простыню подо мной. И ребенком эту жидкость назвать было уже нельзя.
Следующий день выдался суматошным: сначала усложненное УЗИ, на котором я таки увидела переломы, потом встреча с доктором Дель Соль, с которой мы обсудили увиденное. Она беспрерывно сыпала непонятными мне терминами: второй тип, третий тип, стержни, макроцефалия. Она сказала нам, что в этом роддоме когда-то уже родился ребенок с ОП. У него было десять переломов, и он умер, Не прожив и часа.
Затем она отправила нас на консультацию к доктору Боулзу, специалисту по генетике.
— Итак, — начал он безо всяких вступлений типа «Примите мои соболезнования». — В лучшем случае ваш ребенок переживет роды. Но даже тогда у новорожденного с третьим типом может произойти кровоизлияние в мозг. Родовая травма может также привести к увеличению объема головы. Скорее всего, у нее будет сколиоз в трудной форме, ей придется перенести многочисленные операции вследствие переломов, в позвоночник придется вшить стержень или даже соединить позвонки. Из-за деформации грудной клетки ее легкие не будут расти, а из-за этого могут возникать постоянные дыхательные инфекции. Это же может послужить причиной смерти.
Как ни странно, ни один из симптомов не совпал с тем перечнем, что дала нам доктор Дель Соль.
— И, само собой, нельзя забывать о сотнях переломов и, если смотреть на вещи трезво, о высокой вероятности, что она так и не научится ходить. Если вкратце, то короткая жизнь этой девочки будет целиком состоять из боли.
Я почувствовала, что сидящий рядом со мною Шон уже свернулся клубком, точно кобра, и готов атаковать этого мужчину, вымещая на нем свой гнев и свое горе. Генетик говорил с нами так, будто речь шла не о нашей дочери, а о машине, в которой пора бы поменять масло.
Доктор Боулз покосился на наручные часы.
— Вопросы будут?
— Да, — сказала я. — Почему нас никто не предупредил?
Я вспомнила, сколько раз мне приходилось сдавать кровь. Вспомнила о первом УЗИ. Если моему ребенку суждено страдать всю жизнь, это ведь должно было стать понятно раньше.
— Ну что тут скажешь, — отвечал генетик. — Ни вы, ни ваша жена не являетесь переносчиками ОП, так что на плановом осмотре до зачатия определить это не представлялось возможным. Ни один гинеколог не забил бы в набат. На самом деле это даже хорошо, что болезнь развилась вследствие спонтанной генетической мутации.
«Моя дочь — мутант, — подумала я. — Шесть глаз. Антенна на голове. Она попросит о встрече с президентом».
— Если вы захотите завести другого ребенка, нет никаких оснований полагать, что это повторится.
Шон попытался встать, но я удержала его в кресле.
— А как можно узнать… — Я не сумела заставить себя произнести это слово и лишь опустила глаза. — …ребенок при родах или выживет?
— Пока что судить рано, — сказал доктор Боулз. — Конечно, мы будем проводить постоянные УЗИ, но нередки случаи, когда у родителей с летальным прогнозом рождается живой ребенок. И наоборот. — Он ненадолго замолчал. — У вас есть и другой вариант… В этой стране есть места, где беременность прерывают по врачебным показаниям даже на таком позднем сроке.
Я увидела, как Шон буквально разжевывает слово, которое мы не хотели произносить вслух.
— Нас не интересует аборт.
Генетик кивнул.
— Но как? — спросила я.
Шон в ужасе на меня взглянул.
— Шарлотта, ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Я видел фотографии…
— Существует ряд методов, — ответил Боулз, глядя на меня. — Аборт путем частичного рождения, например. Или преждевременные роды после остановки сердца у плода.
— «Плода»? — вспыхнул Шон. — Это вам не плод! Это моя дочь!
— Если прерывание не рассматривается…
— Не рассматривается? В жопу такие рассмотрения! О таком вообще нельзя говорить. — Шон резким движением поднял меня с кресла. — Думаешь, матери Стивена Хокинга тоже пришлось выслушивать всю эту херню?
Сердце у меня бешено колотилось, дыхание сперло в груди. Я не знала, куда Шон меня ведет, и мне было абсолютно всё равно. Я просто понимала, что больше ни секунды не могу слушать этого врача, рассуждающего о твоей жизни и смерти так, будто он просматривает учебник о Холокосте, Инквизиции или событиях в Дарфуре. Событиях слишком чудовищных, чтобы читать о них целиком, в подробностях.
Шон потащил меня по коридору и засунул в лифт, как раз смыкавший створки.
— Прости, — сказал он, прислоняясь к стене. — Я просто… Не мог.
Мы были не одни в кабинке. Справа стояла женщина лет на десять меня старше. Руки ее покоились на ручках инвалидного кресла — не просто кресла, настоящего произведения искусства, — в котором сидел, скрючившись, ребенок. Это был мальчик-подросток, худой и угловатый; головой он опирался на выступ на спинке кресла. Локти у него были вывернуты наружу, очки наискось болтались на переносице. В открытом рту виднелся толстый, в пузырях слюны язык. «Аааааа, — пел он, — аааааа!»