— Не рассказывай мне, как вести дело, душечка, — проворчал Букер.
— Ах ты надутый индюк…
— Я позволю задать этот вопрос, — подумав, ответил судья. — По-моему, нам всем стоит услышать, что скажет миссис О’Киф.
Проходя мимо, Марин взглядом велела мне быть осторожнее. Напомнила, что меня вызвали на ковер и я не могу оплошать.
— Миссис О’Киф, — повторил Букер, — вы бы сделали аборт, если бы ваш ребенок должен был родиться глухим и слепым?
— Я… Я не знаю.
— А вы знаете, что Хелен Келлер [16] родилась глухой и слепой? Как бы вы поступили, узнав, что ребенок родится без одной руки? Тоже прервали бы беременность?
Я плотно поджала губы и не произнесла ни слова.
— Вы знаете, что Джим Эбботт, однорукий питчер, забил решающее очко в матче высшей бейсбольной лиги и завоевал золотую медаль на Олимпийских играх тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года?
— Джим Эбботт и Хелен Келлер не мои дети. Я не знаю, насколько трудным было их детство.
— Тогда вернемся к первому вопросу: если бы вы узнали о болезни Уиллоу на восемнадцатой неделе, вы бы сделали аборт?
— Мне не предоставили такого выбора, — отчеканивая каждое слово, ответила я.
— Вообще-то предоставили, — возразил Букер. — Только на двадцать седьмой неделе. И, исходя из ваших же собственных показаний, тогда вы не смогли принять такое решение. Так почему же присяжные должны поверить, что несколькими неделями раньше вы бы его приняли?
«Халатность, — науськивала меня Марин. — Халатность положила начало вашему иску. Что бы ни говорил Гай Букер, ключевые слова в деле — это «мера заботливости» и «выбор». Выбор, которого вы были лишены».
Я так сильно задрожала, что пришлось сунуть ладони под себя.
— Мы судимся не из-за того, что я могла или не могла сделать.
— Конечно, из-за этого! Иначе мы бы впустую тратили время.
— Вы ошибаетесь. Я подала в суд из-за того, что мой врач не сделал…
— Отвечайте на мой вопрос, миссис О’Киф…
—.. а точнее, она не дала мне право решать, прерывать беременность или рожать. Она должна была понять, что что-то не так, на самом первом УЗИ, она должна была…
— Миссис О’Киф, — заорал адвокат, — ответьте на мой вопрос!
Я, обессилев, откинулась на спинку кресла и прижала пальцы к вискам.
— Я не могу, — прошептала я, невидящим взглядом упершись в деревянные разводы на перилах прямо перед собой. — Я не могу ответить на этот вопрос сейчас, потому что Уиллоу уже есть. Девочка, которая любит только тонкие косички, а ни в коем случае не толстые, девочка, которая на этих выходных сломала себе бедро, девочка, которая спит с плюшевой свинкой. Девочка, из-за которой я последние шесть лет не могу спать и до утра мучаюсь вопросом, как нам прожить этот день, чтобы не вызывать «скорую». Девочка, из-за которой вся наша жизнь представляет собой череду несчастных случаев и кратких перерывов между ними. Ни на восемнадцатой, ни на двадцать седьмой неделе беременности я не знала Уиллоу, как знаю ее сейчас. Поэтому я и не могу ответить вам, мистер Букер. Правда заключается в том, что тогда выбора не было.
— Миссис О’Киф, — ровным голосом сказал адвокат, — я спрашиваю в последний раз. Вы бы сделали аборт?
Я приоткрыла рот, но тут же закрыла его снова.
— Вопросов больше не имею, — сказал он.
В тот вечер мы ужинали без тебя. Ты сидела в гостиной с подносом и смотрела по телеку «Джепарди», ногу тебе закрепили на весу. В кухню периодически долетали сигналы неправильных ответов и голос ведущего: «Мне очень жаль, но вы ошиблись». Как будто его действительно волновало, кто там ошибся.
Я сидела между мамой и папой, как туннель между двумя отдельными окружностями. «Амелия, передай, пожалуйста, маме спаржу». «Амелия, налей папе стакан лимонада». Друг с другом они не разговаривали. И не ели — я тоже, в общем-то, не ела.
— Прикиньте, — защебетала я, — на четвертом уроке Джефф Конгрю заказал пиццу прямо в кабинет французского, а учительница даже не заметила.
— Ты собираешься рассказать мне, как сегодня всё прошло? — спросил отец.
Мать опустила глаза.
— Совсем не хочется об этом говорить. Мне хватило того, что надо было это пережить.
Молчание, как гигантское одеяло, накрыло нас всех.
— Пицца была из «Домино», — сказала я.
Отец аккуратно отрезал два кусочка от своей порции цыпленка.
— Ну что же. Не хочешь рассказывать — прочту сам в завтрашней газете. А может, и по новостям в одиннадцать передадут…
Мамина вилка звякнула о тарелку.
— Думаешь, мне легко?
— Думаешь, кому-то из нас легко?
— Как ты мог? — взорвалась мама. — Как ты мог притворяться, будто всё налаживается, а потом… Потом так поступил?
— Я тем от тебя и отличаюсь, Шарлотта. Тем, что я не играю.
— С пепперони, — провозгласила я.
Оба уставились на меня.
— Что? — спросил отец.
— Не имеет значения, — пробормотала я. Как и я сама.
Ты крикнула из гостиной:
— Мама! Я доела.
И я тоже. Хватит. Я соскребла содержимое тарелки — нетронутый ужин — в мусорное ведро.
— Амелия, ты ничего не забыла? — спросила мама.
Я недоуменно на нее вытаращилась. У меня скопилась тысяча вопросов, но ответов мне слышать не хотелось.
— К примеру, «можно, я пойду»? — подсказала мама.
— Ты у Уиллоу лучше спрашивай, — съязвила я.
Когда я проходила мимо, ты подняла глаза.
— Мама меня услышала?
— Ничего она не услышала, — сказала я и вихрем взлетела по лестнице.
Что со мной такое? Живу я нормально. Не болела. Не голодала, не сирота, не подорвалась на мине и не осталась калекой. И всё же мне было мало. Во мне зияла какая-то дыра, и всё, что я принимала как должное, просыпалось сквозь нее, как песок.
Мне казалось, что я съела дрожжи, что зло, вызревавшее во мне, выросло в два раза. Я попыталась блевануть, но не хватило пищи. Я хотела бежать босиком, пока стопы не закровоточат. Я хотела закричать, но так давно молчала, что уже разучилась.
Я хотела порезать себя.
Но…
Я обещала.
Тогда я сняла трубку радиотелефона с базы и отнесла в ванную, где меня никто не услышал бы: ты ведь должна была с минуты на минуту приковылять сюда — пора было ложиться спать. Мы несколько дней не говорили, потому что он сломал ногу и ему делали операцию. Он писал мне сообщения из больницы. Но я надеялась, что он уже вернулся домой. Мне это было необходимо.