Пока они пререкались, я непрерывно гладил тебя по голове. Ты уже пришла в себя, но почему-то ничего не говорила — лишь молча смотрела прямо перед собой. Мне стало очень страшно, но Шарлотта сказала, что после серьезных переломов такое случается. Это было как-то связано с тем, что все эндорфины шли на самовосстановление организма. И тем не менее ты начала дрожать, как будто впала в шоковое состояние. Больничное одеяло не помогло, и мне пришлось накрыть тебя своей курткой.
Шарлотта всё спорила и торговалась. Когда она обронила несколько громких имен, этот парень наконец согласился позвонить лечащему врачу в Сан-Диего, где проходила злосчастная конвенция. Я следил за их перепалкой, как за ходом блестяще поставленной батальной сцены: атака, отступление, последний рывок перед новой битвой. И тогда я понял, что в этом твоя мать весьма и весьма поднаторела.
Стажер вернулся через несколько минут.
— Доктор Йегер может сесть на ночной рейс и прилететь сюда завтра утром. В этом случае операция начнется в десять часов. Мы не можем предложить ничего иного.
— Она не продержится целую ночь!
— Мы можем вколоть ей морфий.
Тебя поместили в педиатрическое отделение, где нарисованные на стенах воздушные шарики и цирковые звери никак не сочетались с детским плачем и лицами родителей, которые потерянно бродили по коридорам. Санитары переложили тебя с носилок на кровать — один резкий, отчаянный вопль, когда шевельнулась нога, — и Шарлотта уже отдала медсестре указания (капельница на правую сторону, потому что ты левша).
У меня разрывалось сердце, когда я видел, как ты страдаешь.
— Ты была права, — сказал я Шарлотте. — Ты хотела поставить ей стержень в ногу, а я не соглашался.
Шарлотта покачала головой.
— Нет, ты был прав. Требовалось время, чтобы мышцы и кости снова окрепли, а для этого надо было вставать и активно двигаться. Иначе это случилось бы еще раньше.
В этот момент ты захныкала и вдруг принялась чесаться, остервенело впиваясь ногтями в кожу живота и рук.
— Что такое? — встревожилась Шарлотта.
— Жуки, — сказала ты. — По мне ползают жуки.
— Детка, нет тут никаких жуков, — заверил ее я. В царапинах уже проступала кровь.
— Но чешется же…
— Давай поиграем, — предложила Шарлотта. — В «пуделя», а? — Она взяла тебя за запястье и прижала твою руку к боку. — Выберешь слово?
Она пыталась тебя отвлечь, и это сработало. Ты кивнула.
— Можешь «пуделить» под водой? — спросила Шарлотта. Ты мотнула головой. — А когда спишь, можешь «пуделить»?
— Нет, — ответила ты.
Она кивнула в мою сторону.
— А с другом «пуделить» можешь?
Ты почти что смогла улыбнуться.
— Конечно, нет, — сказала ты.
Веки твои медленно опускались.
— Слава богу, — сказал я, — может, она теперь проспит до утра.
Но я словно сглазил: ты тут же рванулась, одной колоссальной судорогой, и упала с кровати. Зафиксированная было нога тут же сместилась. Ты истошно закричала.
Мы кое-как тебя успокоили, но тут повторилось то же самое: едва тебя начинало клонить в сон, ты тут же вздрагивала всем телом, как будто падала с обрыва. Шарлотта вызвала медсестру.
— Она подпрыгивает, — пояснила Шарлотта. — Снова и снова.
— Такое иногда бывает с людьми под морфием, — пояснила медсестра. — Единственное, что можно сделать, — это попытаться удержать ее.
— А нельзя убрать капельницу?
— Тогда она начнет метаться еще сильнее.
Когда медсестра ушла, ты снова дернулась, и из горла твоего вырвался долгий, протяжный стон.
— Помоги мне, — попросила Шарлотта, ложась на больничную койку и прижимаясь к тебе.
— Не дави так, мама…
— Я просто не хочу, чтобы ты двигалась, — спокойно сказала Шарлотта.
Я последовал ее примеру и улегся на нижнюю половину твоего тела. Ты всхлипнула, когда я коснулся левой, поломанной, ноги. Мы стали ждать, считая секунды, пока твое тело напряжется и мышцы задрожат. Я однажды наблюдал подрывные работы на стройке: здание накрывали резиновой сеткой и старыми покрышками, чтобы взрыв можно было контролировать. На этот раз, когда твое тело содрогнулось под грузом наших, ты не заплакала.
Где Шарлотта научилась этому? Всё потому, что, когда ты что-нибудь ломала, она оказывалась рядом с тобой гораздо чаще? Или потому, что она научилась наносить предупредительные удары по больничному персоналу, не дожидаясь удара с их стороны? Или просто потому, что она знала тебя лучше, чем я когда-либо смогу узнать?
— Амелия! — вспомнил вдруг я. Мы провели в больнице уже несколько часов, а она осталась дома совсем одна.
— Надо ей позвонить.
— Может, я за ней съезжу…
Шарлотта повернула голову так, чтобы улечься щекой тебе на живот.
— Скажи, чтобы обращалась, если что, к нашей соседке миссис Монро. Тебе нельзя уезжать. Сама я Уиллоу всю ночь не продержу.
— Только вместе, — сказал я и, не успев одуматься, коснулся волос Шарлотты.
Она замерла.
— Прости, — пробормотал я, отстраняясь.
Ты шевельнулась подо мной, разразившись крохотным землетрясением. Я пытался быть для тебя одеялом, ковром, поддержкой. Мы с Шарлоттой оседлали твою дрожь, как волну, и поглотили твою боль. Пальцы наши, сплетясь, легли между нами, как бьющееся сердце.
— Не надо извиняться, — сказала она.
Жила-была на свете девочка, которой хотелось врезать кулаком по зеркалу. Всем она говорила, будто просто хочет увидеть, что находится с другой стороны, но на самом деле ей просто не хотелось смотреть на свое отражение. А еще — у нее появилась бы возможность украсть осколок, пока никто не видит, и вырезать им сердце из груди.
И вот однажды, пока никто не видел, она подошла к зеркалу и заставила себя собрать всю храбрость в кулак и последний раз взглянуть на себя. Но, как ни странно, там никто не отразился. В нем вообще ничего не отразилось. Растерявшись, она протянула руку, чтобы коснуться зеркала, и поняла, что его нет. Что ее рука легко проходит сквозь него.
Так оно и было.
Дело приняло еще более странный оборот, когда она пошла гулять по потустороннему миру и люди не сводили с нее глаз — и не потому, что она была уродина, а потому, что все хотели быть такими, как она. В школе дети спорили за право сесть рядом с ней в столовой. На вопросы учителя она всегда отвечала правильно. Почтовый ящик ее переполнялся любовными письмами от мальчишек, которые жить без нее не могли.
Поначалу ей это ужасно нравилось — как будто с поверхности ее тела при каждом появлении на людях взмывала ракета, — но скоро наскучило. Ей, понимаете ли, не хотелось раздавать автографы, когда она просто покупала жвачку на заправке. Она надевала розовую футболку — и к большой перемене в розовых футболках красовалась вся школа. Ей надоело постоянно улыбаться.