— Я хочу стать моряком! — бросил он сквозь зубы. — Когда «Сен-Никола» снова уйдет в плавание, я отправлюсь с ним!
Жиль с удивлением обернулся к своему товарищу:
— А я думал, твой отец отдал тебя учиться, чтобы ты стал нотариусом. Говорят, что он копил на это всю жизнь…
— Знаю! Ну что ж… он сохранит свои деньги, которые мне ни к чему. Мне нужно только море.
С самого рождения я видел, как отец строит большие прекрасные корабли, не задумавшись ни разу, под какими небесами они будут плавать. А я хочу увидеть эти небеса! К черту всех нотариусов!
И чтобы лучше показать презрение, которое он питал к профессии нотариуса, Жан-Пьер фыркнул, подобно разъяренному коту. Жиль не сразу ответил ему. Некоторое время он пристально рассматривал веснушчатое лицо своего товарища, его очень светлые глаза, укрытые под густыми бровями, небольшое, но крепко сбитое тело и не смог удержаться от улыбки. Жан-Пьер был скроен совсем не для того, чтобы в тиши кабинета с навощенной мебелью составлять важные бумаги, так же, как и он сам — не для того, чтобы служить обедни и исповедовать старых дев. Внезапно он понял, что похож на этого мальчика, с которым до этого дня не был особенно дружен. Незримой нитью, связавшей их так внезапно, был океан, он соткал эту нить, знакомый и неведомый, о котором они мечтали с самого детства как о рае, полном бурь, запретный для него океан, волнам которого мать не доверила бы его никогда в жизни. Однако, стоя перед этим кораблем, принесшим с собой густые ароматы далеких горизонтов, он отбросил всякую мысль о Мари-Жанне, как если бы даже упоминание о ней оскорбляло славные шрамы этого покорителя бескрайних просторов океана.
— Я тоже, — наконец произнес Жиль, словно какая-то неведомая сила вырвала это признание из глубин его сердца. — Я тоже когда-нибудь уйду в море.
Жан-Пьер усмехнулся в его сторону краешком рта и пожал плечами с чуть приметным презрением.
— Ты? — спросил он. — Да ты еще меньше подходишь для этого дела, чем я! Ты станешь кюре.
Он было принялся хихикать, но Жиль пронзил его таким ледяным взглядом, что тот густо покраснел и озадаченно замолчал.
— Кюре? — произнес Жиль с пугающей мягкостью в голосе. — Запомни, малыш, что я никогда им не стану. Запомни также, что я не желаю, чтобы мне об этом говорили. Ты понял?
— Понял, — согласился собеседник. — Но что же ты сделаешь? Говорят, что твоя мать решила…
— Она действительно решила. Но я, я не хочу…
Я больше не хочу! И я напишу ей сегодня же вечером.
— А что, если она откажется тебя слушать?
Что, если она потребует, чтобы ты опять ходил в коллеж? Ты же знаешь, что она имеет право принудить тебя.
— Тогда я удеру! — был ответ.
Оба замолчали на то время, что им понадобилось, чтобы слезть с тумбы. Теперь все матросы были на берегу, и люди стали расходиться, чтобы вернуться в тепло своих домов или в кабаки.
На миг Жиль и Жан-Пьер, глядя в лицо друг друга, как будто они виделись впервые, почувствовали внезапное смущение, робость, будто их настоящей дружбе мешали годы безразличия.
Тишину нарушили часы на рядом стоящей церкви, пробившие полчаса. Жан-Пьер смущенно улыбнулся.
— Может, следовало бы пойти в коллеж? — сказал он и, добавил с комичной гримасой:
— Мы теперь здорово опоздали, и думаю: нас прямиком отправят в «Барбэн».
Жиль ответил ему такой же улыбкой:
— В этом можешь не сомневаться! Но не кажется ли тебе, что дело того стоит?
Юноши пустились бежать, стремясь скорее добраться до конца поднимающейся вверх по склону улицы не столько из-за того, что боялись ударов палкой, которые вскоре посыплются на их плечи и в перенесении коих оба были достаточно опытны, чтобы не придавать им слишком большого значения, сколько для того, чтобы согреться.
Однако, когда они увидали двухсотлетний главный портал коллежа Сент-Ив, Жан-Пьер, не произнесший ни слова за все время, что они бежали, резко остановился.
— Скажи мне, — спросил он Жиля. — Ты всерьез говорил там, на набережной, что хочешь уйти в море?
— Конечно, — ответил Жиль. — Но почему ты спрашиваешь?
— Ну, тогда слушай! Вечером, когда колокола собора пробьют девять часов, встретимся на углу Рыночной улицы, перед скульптурой «Ванн и его жена» . Не задавай вопросов, — добавил он живо, увидев, что Жиль открыл рот. — Я отведу тебя в одно местечко, где тебе понравится. Теперь пошли, чтобы нас скорее наказали, и до вечера!
— До вечера! Я приду! — ответил Жиль.
Для Жиля наказание было удвоено за то, что он пропустил исповедь под таким пустым предлогом, как болезнь. Сверх того ему было приказано по выходе из башни «Барбэн» отправиться в часовню, предстать там перед священником и прочитать двойную порцию молитв, перебирая четки. Жиль безропотно принял все это, поддерживаемый надеждой на новые дали, открытые ему Жан-Пьером. Он решительно пошел на исповедь, но покаялся не во всех своих грехах, впервые таким образом не исполнив нравственных обязанностей, казавшихся ему теперь ненужными и несовместимыми с устремлениями того мужчины, каким он начинал уже становиться.
Итак, с последним ударом часов, пробивших девять вечера, он уже вышагивал по грязным булыжникам маленькой площади, пустынной и темной в этот вечерний час, которую сторожили два деревянных жителя города. Плечи у него побаливали, но сердце было полным надежд. Впервые после прыжка в воды Блаве мысль о Жюдит разжала тиски, в которых она держала, как в капкане, разум юноши. Постукивая подошвами башмаков о мостовую. Жиль мечтал среди этой холодной ночи о будущем, окутанном голубой дымкой приключений.
Жан-Пьер появился из темноты, как чертик из табакерки, произведя при этом не больше шума, чем это сделал бы кот.
— Пошли! — только и сказал он.
Как и утром, мальчики направились к порту, единственной части города, являвшей в этот час признаки жизни, поскольку Ванн был городом благоразумным и благочестивым, чей распорядок жизни регламентировался боем колоколов собора и монастырей.
— Куда ты меня ведешь? — спросил Жиль, когда они выходили из ворот Сен-Венсан.
Вместо ответа Жан-Пьер показал на старый дом на набережной, выступ фасада которого нависал, подобно отяжелевшему глазному веку, над двумя небольшими низкими окнами, подмигивавшими в ночи, как два светящихся красным глаза.
— Мы идем туда!
Жиль поморщился. Хотя он и не бывал никогда в портовых тавернах, но достаточно хорошо был знаком с городом, чтобы знать, что кабачок «Красный горностай» пользуется отвратительной репутацией.
Хозяина кабачка звали Йан Маодан, и он крайне снисходительно относился к подбору
своих клиентов, поскольку и сам когда-то, в пору своей бурной молодости, «косил траву на большом поле» в течение трех самых лучших лет своей жизни, что лишь придало больше силы его рукам, гибкость которых не уступала, их ловкости. В его кабаке каждый находил то, за чем пришел: контрабандист, искавший здесь пополнения своего экипажа, ревнивый муж в поисках кого-нибудь, кто стал бы шпионить за его женой, и даже главарь шайки, желающий обновить свое войско, прореженное правосудием и стражниками сенешаля, — все могли быть вполне уверены, что найдут тут предмет своих поисков. Однако в кабачке крайне редко попадались ученики коллежа Сен-Ив. Поэтому, увидев, что его товарищ всходит по ступеням, ведущим к низенькой двери, с ловкостью завсегдатая, Жиль не выдержал и схватил его за руку.