Дед молчал. Он не понял, что произошло. К чему бы эти перемены? Но он не просил. Не требовал. Не напоминал о себе. Ну а коль дали — зачем отказываться? И успокоился. А вскоре и привык.
Терехин в это время уже уехал на профиль. И на базе почти не появлялся.
Редко вспоминал о нем и Ашот. Лишь иногда, просматривая сводки и натолкнувшись на знакомую фамилию, задумывался. Что-то вспоминал. Давнее. Известное только ему да Терехиным.
Терехин… С ним Ашот работал много лет. Вместе. В одном отряде. Каждая пачка папирос пополам шла. Сухарь и тот делить умели. Казалось, так будет всегда. Но однажды к ним на профиль приехала сейсмостанция с молоденькой проявительницей. Да такой белокурой и голубоглазой, что березки рядом с нею сникали. И влюбились в девчонку, словно сговорившись, все парни отряда. Пытались открыто ухаживать. Цветы таскали охапками, готовы были всю тайгу к ее ногам положить. Оказывали всякие знаки внимания. А она не замечала никого. Будто и не видела. Лишь Ашота, так ему казалось, изо всех выделяла. Взглядом, улыбкой. Не более. Но и этого ему было достаточно. Многие остыли, поняв бесполезность своих намерений. Но не Ашот. Он ждал своего часа. И тот наступил. Там. У костра. В палатке. Новый год встречали. Вдвоем. Так условились. Он был первым. Первый целовал ее. Обнял первым. Первый о любви сказал. Она поверила. Молча. Сердцем… Решили утром объявить геологам о счастье своем. Ашот не помнил, как уснул. Ему снился Севан: озеро, отряхнув утреннюю дрему, сверкало голубизной, искрилось в лучах солнца. Это само небо, перевернувшись, дарило Ашоту часть своей невиданной до того красоты, дарило радость. Но что это? Севан вдруг стал розовым. Потом — багровым. Как громадная рана земли, как незаживающий шрам на сердце. «Севан мой, что с тобой?» — силится сказать Ашот. Но сон сильнее этого желания. А Севан словно кровь погибших сыновей своих держал в больших ладонях. И, боясь расплескать, показывал небу полные ладони свои. Из груди Ашота рвался немой крик ужаса. Но сон сильнее страха. Вот Севан покрылся мраком. Будто в траур оделся. Ни блестки на груди его. Ни звука. Только волны, накидываясь на берег, отступают от него с шепотом: спиш-шь, спи-шь… Вдруг волна взметнулась из черной бездны озера и с грохотом обрушилась на Ашота.
Проснувшись, Ашот услыхал эхо выстрела. Высунулся из палатки и увидел в свете едва проклюнувшейся зари: у затухающего костерка — Нина. Поодаль громадный рычащий клубок! Вот он распался. Юрка Терехин, окровавленный, с ножом в руке, шатаясь, отходит от издыхающего на снегу громадного медведя. Какой страшный сон! Нет, это не сон. Юрка, сильно прихрамывая, подошел к Нине, помог встать, и они медленно ушли, даже не оглянувшись… Ашот все понял. Шатун напал на Нину, когда он, Ашот, спал. Вот и карабин возле медведя на снегу. Юрий стрелял в медведя. Вон рана в боку. Не смертельная. Ясно: подранок на Юру бросился. Не дал второй выстрел сделать. Нож парня выручил. В сердце медвежье угодил. Но как здесь Юрий оказался? В такое время! Не долго искал ответ на этот вопрос Ашот. Вспомнил, что и Терехин увлекся Ниной. Но молчал… Только глазами себя выдавал. Значит, Терехин всю ночь рядом с ними был. За деревьями прятался. С карабином. Зачем? Да не все ли равно сейчас… Нина от постели Терехина не отходила. Выхаживала. Да так и осталась с ним. Насовсем. При встрече с Ашотом поначалу глаза опускала. Молчала. А потом перестала замечать. Забыла. А он проклинал судьбу свою и тот убийственно крепкий сон, отнявший ее навсегда.
Сначала жалел, что не порвал медведь Юрку насмерть. Случалось, клял лохматого, что оставил в живых ее. Уж не Ашоту, так и не Юрке! Потом сетовал, что остался сам в живых. Уж лучше бы
его медведь порвал, чем, оставшись, видеть ее женою другого. Но потом прошло все. Женился и Ашот. На другой. Похожей на нее. С двумя детьми взял. Усыновил мальчишек. Отец их геологом был. Да умер: внезапно сердце сдало. Его сыновей своими назвал. С годами привязался к ним. Полюбил. А у Нины родилась дочь. Дочь Терехина. Похожая на мать…
Ашот гнал воспоминания прочь. И снова влезал в работу. Так легче и проще.
Прошли дни, недели, месяцы. И снова в тайгу вернулась весна: бурная, как молодость, как дорогие воспоминания. Но их лучше не ворошить. А потому Ашот, хотя и нередко бывал у геологов, но старался не попадать на базу к Терехину. Ведь все шло спокойно. Геологи работали. Неприятностей не предвиделось. И Ашот уже привык возвращаться домой вовремя. Ничего непредвиденного для себя не ожидал и в этот день. Но внезапно к нему в кабинет влетел радист:
— Беда, Ашот Суренович! На профиле у Терехина! Пожар! Тайга горит! Вот радиограмма! Помощи просят. Сами не могут справиться.
— От чего пожар?
— Не сообщили. Вчера начался. Пожарники уже там. Лесхоз своих людей послал. Нефтеразведка тоже. Все геологи базы на пожаре. Но, видно, остановить не могут. Запрашивал синоптиков о предстоящей погоде. Дождя не предвидится…
— В каком квадрате пожар? — перебил Ашот.
— Чертово урочище.
— Что? Это же участок Акимыча! Лесника. Значит, наши просмотрели. У него посторонних в тайге не бывает. А чтобы сам — исключено. Ладно!
Свяжись с базами, прилегающими к Терехинской. Я выйду на связь. Да не медли. Иди скорее!
А вскоре к базе Терехина на машинах, вездеходах, тракторах заспешили геологи из соседних партий. На место пожара вылетел на вертолете пожнадзора и Ашот.
Дым над тайгою поднимался черными клубами. Невозможно было выбрать площадку для посадки. Лишь через полчаса с большим трудом сел вертолет на полянке-пятачке. А чуть люди выскочили, тут же сорвался, словно испугался собственной смелости, и улетел подальше от опасности.
Ашот попробовал разыскать Терехина. Но куда там! Перемазанные сажей, грязью, прокопченные в дыму лица — невозможно было узнать. Где свои, где чужие? Попробуй отличи! Все черные, как злые тени. Кашляли в дыму. Чертыхались. Сбивали огонь с кустов и деревьев, А он, прожорливый, накидывался на ели. Те вспыхивали факелами. Трещали искры. Гудело пламя. Стонала тайга. Обугленные ветви берез повисали печально, скрючиваясь, как пальцы, в предсмертной агонии. Пришла весна, но не будет радости. Огонь лизал стволы берез. Раздевал, обнажая стройные деревца. Палил нестерпимо. Накалял докрасна. Трещали березы, падали огненными столбами. Белый, едкий дым окутывал ели. Снимал с них наряды зеленые. Взамен пепел оставлял. Горела смола жарко. Рябинки, вербы, боярки, ольха — все полыхали, стонали. Свечами вспыхивали кедры. Пламя перекидывалось на кусты. Съедало их в секунду начисто.
Свирепело пламя, озверело кидались на него люди. Телогрейками, лопатами сбивали пламя, сапогами затаптывали. Землей закидывали. Носили бегом воду: от влаги ель зашипела. Но через минуту пламя снова охватило дерево. Горели пни и трухлявые коряги, трава и даже воздух. Он накалился и стал багровым. Нечем дышать. Жара обжигала не только тело, — добиралась до легких. Дым ел глаза. Ничего не видно. Вот кто-то в ноги ткнул больно. Это заяц. Одурел от страха. От огня спасается. Шерсть на боках опалилась. Куда бежит — не видит. Да и что можно разглядеть здесь?