Лебков наклонился: рыжим, едва заметным комком прилепился к пеньку бурундук. Хоть и пожарище. А свое. Не грех и попрощаться, прежде чем другое место облюбовать. Сколько он здесь прожил? Наверное, долго. Вон и пошевелиться не хочет. Горе его сковало? Хоть и зверь, а имеет привязанность к месту.
Лебков подошел к пеньку. Бурундук, заметив человека, свистнул и, задрав хвост, стреканул прочь.
— Не бойся, не враг я тебе, — сел Лебков на оставленный пенек. И, оглядывая участок, о своем задумался.
Вот здесь, на этом клине, Никодим хотел черноплодную рябину посадить. Приучить гибрид к тайге. Хорошо, что саженцы прислать не успели. Лесник уже и землю подготовил для них. Лунки выкопал. Со дня на день ждал. Пятьдесят саженцев. Теперь их в другом месте сажать придется. Ближе к Никодимовой избе. Эти саженцы не любят запаха гари, на обожженной земле не приживаются. Цвести не станут. И ягод от них не жди.
А там черемуха была. Целый сад. По осени уж кто только не лечился ее ягодой. Даже медведи, объевшиеся жирной рыбой, сюда наведывались. Пригоршнями ягоду рвали. Медвежат ею лечили, чтоб животом не маялись. Да нет теперь черемухи. А бывало, после обходов участка вместе с Никодимом отдыхал под нею и он, Лебков. Под кусты ее ни один гнус не залетал. Комары и те сторонились. Запаха ее боялись. Да и сами лишь дух переводили. Под черемухой долго не усидишь, голова заболит вскоре. Но тайге без нее нельзя. Как без лекарства.
Чуть подальше рябинка росла. Маленькая, дохленькая. Зато когда Никодим ей в подружки березку подсадил, враз выпрямилась. Похорошела. В рост пошла. Красавица! Зацвела. И в тот же год ягодами птах кормила. Никого не обделяла. А потом превратилась в заботливую мать. Да только пусто на этом месте теперь…
Хороший был участок у Никодима. Сытный, ласковый, приживчивый. Деревья легко уживались друг с другом. Каждое цвело и плодоносило в свою пору. Зверушки и звери, птахи и букашки охотно селились тут и быстро приживались. Всем им хватало места. И корма. Все жили в добром соседстве.
Директор лесхоза невольно улыбнулся, вспомнив вчерашний разговор с Никодимом. Тот знал свой участок наизусть. Каждого зверя. И, сидя перед директором, говорил:
— Восемь берлог было. В них медведей — шестнадцать мужиков. Восемь взрослых, восемь пестунов. Баб ихних — восьмеро тоже. И четыре малявки. Еще незрелые. Шесть берлог кинутые. От геологов сбежали. Ну и лисьих нор — тридцать пять. Двадцать одна — семейные. В остальных — крутелки. Но детные. Всего — сто сорок три души. Опять же соболи — восемьдесят семьями. Да холостых — двенадцать. Но уже при доме. Знать, оседло порешили жить. Еще еноты. Их пятьдесят две норы. Там порядок. В бега не ударялись. Детву уже завели. Посчитать не успел. Еще не вылезали на свет. Да белки. Нынче весной двое чужих появились. Мужики. Всего тридцать четыре дупла. Да горностаев — двести восемь. Четырнадцать на сторону ушли. Мужики. Баб им тут не хватило: все занятые. В примаки пришлось податься на другой участок.
Словно о людях, вспоминал о них лесник. Темнел лицом, говоря о сгоревших. Улыбался, радуясь, что сбежавшие горностаи живы будут.
Лебков вспомнил, как впервые он встретился с лесником на участке. Сколько лет прошло! А помнится, Никодим сразу пришелся по душе. Да иного не могло и быть. Его встретил просто. Директор? Ну и что? Хорошо, что наведал. Что лес решил посмотреть, с лесниками и участками поближе познакомиться. По тайге водил до ночи. Все показал. И саженцы сплошной посадки. И своих, — которых к одиноким деревьям подсадил «в дети». Показал перестойный и строевой лес. Пожаловался на болото, что вредит его участку. Просил помочь саженцами берез, — их он к рябинкам хотел подсадить. Сетовал на зайцев-разбойников, поглодавших березки зимой. Хвалился старым медведем, который, не глядя на годы свои преклонные, сумел-таки и в эту зиму малышами обзавестись. А все потому, что он, Никодим, незаметно помог медведю берлогу к зиме подготовить хорошую. Зверь и сберег силы. Они пригодились ему. А еще троих лисят-сирот пристроил к семейным. Их мать-лису рысь задрала. С ними, рысями, у Никодима давняя война была. Раньше, когда только участок принял, рысей тут тьма была. Ни одной зверушке они проходу не давали — ни старому, ни малому. И возненавидел их Никодим люто.
— Войну я в ту пору объявил рысям. Но свою. Партизанскую. Не внове мне. Не зря же медаль имею. А рысь, она тот же ворог тайге. Надел я тогда медаль на телогрейку, чтоб вся округа знала, с кем дело имеет, и вышел на участок. Но не днем. Ночью. В пору рысиной охоты. В первую ночь, как теперь помню, четырех убил. На слух. Они ж мявкают по голодухе. Во вторую ночь — троих. Так неделю я их изничтожал. Все по ночам выслеживал. В отряде когда был, в партизанах на слух стрелять наловчился. И тут сгодилось. Но троих все ж оставил жить. Чтоб порядок держали на участке. Не давали плодиться слабым да убогим. Вроде дворников они у меня нынче работают. Но плодиться не даю. Рысят гублю. На моем участке и троих бандитов хватит. Чужих, коль забегают, убиваю. Своих знаю. Они меня обходят. Знают, в случае чего — не промахнусь.
А вскоре зачастил Лебков к Никодиму. Сначала и сам не знал почему. Тянуло его к этому леснику.
Никодим никогда не выказывал особой радости. Но держался с ним ровно, с достоинством. Присматривался к начальству. А как-то раз словно невзначай спросил:
— Ну а ты на что в наше дело подался? Не обижайся, но нынешние, как я гляжу, не больно лес понимают. Не лежит их душа к тайге. К другим наукам рвутся. У тебя голова к ним неспособной оказалась иль как?
Лебков рассмеялся тогда:
— Не в том дело, Акимыч. Науки все свои корни от земли имеют. Ну а я вырос, конечно, в городе. При отце и матери. Даже бабку имел. Но дохлым удался. Слабым. Ни роста, ни силы не было. Подраться хотелось с мальчишками, да боялся. Знал, что не осилю. Не одолею. А хотелось. Обзывали они меня. По-всякому — недомерком, сопляком. Клички обидные давали! Да такие, что ночами от злости спать не мог. Да и, правду сказать, месяца не проходило, чтоб не заболел я чем-нибудь. Всякая гадость ко мне липла. Конфет я столько не съел, сколько лекарств выпил. И считали меня дома хиляком. Учился я тогда слабо. Из-за болезней. И вот однажды упросил я своих отпустить меня в пионерский лагерь. За городом, в лесу. Кое-как согласились. Приехал я впервые в лес. До того он мне понравился! Цветов там столько, что глаза терялись. И земляники! Я ее горстями ел. До ночи меня оттуда вытащить не могли. Дорвался, что называется. Конечно, тот лес не наша тайга. В сравнении — рощица. Но я и это полюбил. Однажды сижу под деревом, отдыхаю, смотрю, как паук паутину плетет. Ну точно, как моя бабка кружева вяжет. Залюбовался я им. Это же целая наука! А паук натянул свою сеть и сел под веткой, ожидая улов. Я тоже смотрю. Вижу, как по стволу дерева муравей ползет. И прямо к паутине. Ну и попался. Бьется. А сил — как у меня. Вижу, паук к нему спешит. А мураш совсем застрял. И тут по стволу, как по сигналу, целый отряд муравьев к нему на выручку бежит. Торопятся. Паук, тогда я подумал, от страха вытряхнул муравья из паутины. Сам. А потом опять ждет. И тут — пчела.
Так ее тоже свои спасли. По сердцу пришлась мне такая дружба. Зачастил я в тот лес. Заметил, что и птицы друг другу помогают, и зверушки. Тогда я не понял, что со мною происходит. Только лес я полюбил накрепко. Он мне ягод и орехов вдоволь давал. Ну а когда я возвращался в лагерь усталым, ел так, что все удивлялись. И спал долго, крепко. Оно и понятно. Целый день в лесу сказывался. Когда отец приехал забирать меня, глазам не поверил. Я окреп, вытянулся. Поправился. И никак не хотел уезжать. Оставил он меня на вторую смену, потом и на третью. Домой я вернулся совсем иным. И уже на третий день решил силенки свои испробовать на самом злом обидчике. И не как паук, из-за угла. Вызвал я его из дома. Предложил подраться. Он удивился. Раньше-то я его стороной обходил. Да что там я — все дворовые мальчишки его боялись. Забияка он был страшенный. Ну, схватились мы с ним. Он мне в скулу, я ему — в другую. Он — под подбородок мне. Я зубами клац и кувырком. Он хохочет. А мне так уступать не хочется. Встал, в глазах темно. Разбежался и со всей силы головой в живот ударил его. Он — с ног. Я — на него. И что есть сил кулаками охаживаю. За все прошлые обиды и на будущее. Он уже кричит, а я как оглох. Растащили нас, конечно. Встал мой обидчик. Вижу, неплохо я его отделал. И хотя у самого голова кругом шла, доволен остался. Вернулся я домой. Оказалось, отец все из окна видел и сказал: «Мужчиной становишься. Это хорошо. За себя стоять умеешь. Но помни, бить лежачего — низко и подло. С противником драться надо на равных. А коль свалил, дождись, когда встанет. Упавший — побежденный. Таких не бьют. Не по-мужски это, недостойно человека». Запомнились мне слова отца. Стал я их придерживаться. И вскоре во дворе все ребята зауважали меня. А я если раньше искал их дружбы, то теперь остыл. Будто что сломалось во мне. Дома цветы развел. Лимоны стал выращивать. Все лета ждал. Чтоб снова в лес поехать. Соскучился я по нему. Дома никто этого не замечал. Ну, занялся цветами — неплохо. Все ж не то, что другие. Не гонял целыми днями мяч во дворе. Не выбивал стекол соседям. А мне цветы зимою лес заменяли. Вот так и жил. От лета к лету. Мальчишки, ровесники мои, о морях и небе мечтали. А я — о лесе. Это он меня сильным, уверенным в себе сделал. Чуть школу закончил, решил в лесотехнический пойти. Дома, когда узнали, подумали, что шучу. Отговаривали. Туда конкурс был небольшой. Желающих мало. Лишь те, кто не рассчитывал на знания и боялся в другие вузы подавать. Так и обо мне подумали. Всю ночь я с отцом говорил. Убеждал. И доказал ему. Согласился он со мною. Вот так я и стал сначала лесничим, а потом и директором. Правда, когда меня на Сахалин направили, немного испугался. Далековато показалось. А теперь рад несказанно. Рад, что в настоящую тайгу попал. И работа тут интересная. Не то что там. И лес. Не только заботы о себе требует, а и уважения. Суровый он здесь и добрый. Правда, знания еще нужны. Практические. Опыт. Но и это будет. С годами.