Медведь деловито разгреб лапами валежник.
«Лежку будут делать вдвоем», — подумала Кузя и увидела, что из-под веток валежника медведь достал тушу убитого оленя. Та уже успела протухнуть, и медведица, торопливо чавкая, ела добычу своего дружка — подарок перед случкой.
Кузя деликатно удалилась. Она поняла, почему медведица так уверенно шла в распадок за косолапым. «Наверное, не одного медвежонка вместе вырастили они в берлоге», — подумала Кузя и погналась за барсуком, выскочившим из норы.
Барсучье мясо Кузя любила. Жирное, сладкое, оно пахло травами. Недаром из-за барсуков в тайге ссоры случались. Уж кто только не охотился на них!
Вот только потроха рысь не ела: в них ни крови, ни сытости. «Может, подождать, пока сойки прилетят?» — подумала Кузя. И, глянув вниз, увидела, как старательно тащит в нору барсучьи потроха горностай. Оттуда его подружка выглядывает: пищит, торопит.
Кузя смотрела вниз, как копошится там таежная мелкота.
Вон ежи грибы на колючки накололи и тащат в нору. Ежатам, наверное.
Кузя давно не охотится на колючих. Видела, как толстый, старый еж прокусил молодой лисе лапу. Та хотела его на спину перевернуть, чтобы с живота сожрать. Да после этой охоты долго бегать не могла, — лапа болела.
А вон ящерица. Зеленая, как плесень на камне. Кузя когда-то поймала такую же. Хотела попробовать. Подняла за хвост, чтоб в пасть закинуть, глядь — нет ящерицы. Огрызок хвоста на когте остался. Будто кто вырвал.
Огляделась Кузя, а ящерица уже далеко. Без хвоста быстрее бегать стала. Словно сама себя от хвоста откусила. Не понравилось это Кузе. А что, если все так наловчатся? Ей тогда одни хвосты грызть.
Забросила она зеленый оборвыш, с тех пор на ящериц не оглядывалась. Да и что это такое? Не зверь и не птица. Почти змея и не змея. И не черняк. Что-то смешное. Но тайга ее любит. Значит, нужная.
Кузя, как и все зверье, любила сытость, чистую звонкую воду таежных родников. Их она знала хорошо. Помнила каждый.
Теперь она привыкла к одному, в котором вода была холодная и не пахла травой.
Туда в последнее время стали приходить рыси. Их следы, их запахи подолгу будоражили Кузю.
Но и в этот раз, едва она появилась, у родника пустело. И если б не тепло лап сородичей, еще не успевшее остыть, подумала бы Кузя, что нет в тайге рысей, кроме нее.
Даже старые рыси, с кем еще недавно враждовала, будто исчезли, убежали из тайги.
Кузя не знала: осенью всякая рысь стремится запастись жиром. А потому усиленно охотятся в одиночку, набирают запас на предстоящую зиму. И не только для того, чтобы легче перенести холода. А и потому, что в середине зимы, в лютые морозы наступит время свадеб. Оно спросит со всех…
Не только неопытных и старых котов отвергают рыси. Случается, коты не подходят к худой, не готовой к поре любви рыси.
Ткнет ее кот носом в пузо, а там вместо жирной бархатистой шкурки — кожа будто вытертая. Вместо нежных сосков — огрызки сухих почек. От пасти голодом за версту несет, в зубах чуть ли не паутина, ничем живым не пахнет. Ну кому такая нужна? Ее к случке надо год готовить и откармливать. А эта зима куда? Время будет упущено. А рысья жизнь невелика. В ней радостей и так немного. Потому, обнюхав слабую, задерет кот куцый хвост, крикнет зло, в самую морду рыси, понятное лишь ей и сородичам, обидно обзовет и пойдет прочь, не теряя времени, к другой рыси.
Ни один кот, даже хромой, слепой и старый, не рискнет заводить потомство с голодной рысью. Кого такая на свет пустит? Слабое потомство. А как оно выживет, как будет жить в тайге? Вдобавок в тайге испокон веку кошек было больше, чем котов, а потому ни один не оставался в зиму без утехи, без любви.
Кошкам не всегда везло. Иной раз придет на крик, а там уже две-три на выбор около одного кота крутятся. К нему уже не подступись. Вот и достается потом какой-нибудь облезлый, с обкусанными ушами. Сколько ни ходи к нему на лежку, рысят подарить не может. Значит, не ел зайца в течке. Горячей крови не видел в лето.
Вот и орет рысь в конце зимы. Стыдно. Но еще хуже без детей остаться. Зовет освободившегося кота, который уже сумел осчастливить какую-то рысятами.
Долго звать не приходилось. Но все ж…
Кузе все это предстояло прочувствовать и познать.
Осенью тайгу поливали дожди. Они шли ночами и днями. Долгие, промозглые. В такое время все живое по норам пряталось. Кузе было тоскливо одной, и она решилась навестить старого лесника.
Она пришла к зимовью под вечер. Привычно уселась на крыльце. Ей долго не открывали дверь, пока не подала голос. На него в окно выглянула девчонка и радостно вскрикнула:
— Кузя!
Рысь уверенно вошла в избу. Не найдя лесника у печки, прыгнула на лежанку. Старый лесник хворал. Простудил грудь, горло. Его бил озноб. Обнюхав лицо старика, Кузя лизнула в нос приемного родителя и, не спрашиваясь, не ожидая просьб, завалилась на грудь деду, уткнувшись головой в его горло.
Грела. Зная, что только ее шерсть, ее тепло поднимут на ноги старика. Другое — не поможет.
— Пришла, родимая. Не забыла нас, голубка. Спасибо, что помнила. Может, и выходишь меня, окаянного, — сипел старик надрывно.
Лесник чесал у Кузи за ухом, как когда-то в детстве. Рысь лежала, закрыв глаза, слушая жалобы старика на гнилую погоду, проклятую работу, несносные болезни.
— Одна у меня отрада нынче. Внучка. Да и та живет здесь покуда мала. А вырастет, потянет к людям, сверстникам. И убежит, упорхнет с зимовья голубкой. Один я останусь век доживать. Хоть ты меня не забывай, — просил Кузю. Немного помолчав, опять заговорил: — У тебя скоро дружок объявится. Про любовь тебе споет. Про тайгу… А может, уже имеешь на примете? Не беги от радостей своих. Оно что моя, что твоя жизнь не шибко долгие. Потому свово, зверьево, счастья не пропускай.
Кузя от этих слов и вовсе разомлела. Разлеглась во всю длину. Шею старика вылизывать стала. Там, где вспухшие миндалины будто огнем горели.
— Разумница моя. Ишь, заботница какая. Уже боль чужую чуешь. Наловчилась лечить. Знатной мамкой станешь, — хвалил старик.
Сколько ни звала девчонка Кузю поесть, рысь не шла. Грела родителя, как она считала. И лишь к утру, когда дыхание лесника стало ровнее, соскочила, напилась молока и снова запрыгнула на лежанку.
К вечеру следующего дня горло старика перестало гореть, в груди прошли сипы. Кузя спокойно легла на лавку, наблюдая за девчонкой, которая минуты не сидела без работы.
Она немного подросла. Но все так же бегом носилась по избе с мисками и кастрюлями, с полотенцем и тряпкой. Не давала деду выйти во двор.
Люди… Кузя стала отвыкать от них в тайге. Почти забыла. Лишь желание получить хоть каплю, пусть чужого, внимания и любви привело ее сюда.
Стариков всегда забывают молодые. Это она видела и в тайге. Бросают, забывают старую медведицу медвежата. Молодые сойки и те живут отдельно от родителей. Наверное, потому, что перестают быть нужными друг другу. Но у Кузи нет никого в тайге. Только лесник с девчонкой. Вот и стало невмоготу без них. Может, она всегда будет приходить сюда, пока не состарится, как лесник. Тогда она будет подолгу греться на лежанке, а может, отлеживаться в дупле и вот так же болеть, как лесник. Но ее, Кузю, никто не вылечит. Девчонка не сумела вылизать и прогреть лесника. А уж ее, Кузю, и подавно… «И в тайге ей никто не поможет», — с тоской подумала рысь, вспоминая сородичей.