Бурьяну и вовсе не по себе стало. Его впервые в жизни назвали красивым. И кто? Та, какая, кроме хамства, от него ничего не видела, — счастья ему пожелала. Такое он слышал только от матери, давным-давно.
— Счастье тоже у каждого свое. Его всяк по-своему понимает. Один — в наваре, после дела. Другой — в бутылке иль в бабах. Есть еще ебанутые, какие в пахоте кайф находят. Мура всё! Счастье — это воля и башли. Шелестят они в клифте, все другое само по себе приходит. Нет воли — нет башлей. Выходит, счастье наше, вместе с нами, по зонам да тюрьмам кантуется. Как тень. Всегда под боком. А не ухватить, не поймать, — глянул на Ирину ниже пояса.
— Человеческое счастье — в другом, — не согласилась Кравцова, — в детях, в работе, друзьях. Оно многолико и цветасто. Потому что во все мы вкладываем душу.
— И как ее хватает — на халяву себя рвать? — пожал плечами Бурьян.
— Скажите, Борис, после зоны снова на Шанхай — к фартовым вернетесь, к Лешему?
— Если б ты приняла, подумал бы, — выпалил одним духом.
Ирина рассмеялась и продолжила допрос.
— Не-ет, форточку мы не открывали. Ее ветром распахнуло. Видать, без крючка, на понте держится. Нам она без нужды, — говорил Бурьян.
— Как узнали о золоте?
— Да о рыжухе весь город трещал. Мы же не глухие. Пронюхали, возникли.
— А грузчик из склада универмага разве не приходил на Шанхай? — словно невзначай спросила Ирина о человеке, которого выследили оперативники угрозыска.
— Может, кто и возникал к фартовым, я не видел, не засекал, никто мне про то не ботал. А про рыжуху, как на духу, чтоб мне век свободы не видать, если стемню, на базаре сам пронюхал, когда хамовку брал.
— Вы сколько раз бывали в деле? — поинтересовалась Кравцова.
Глаза Бурьяна злом сверкнули. Отмерив руку по локоть, показал Ирине, процедив:
— Вот тебе! Ишь, лярва, хочешь «висячки» за мой счет раскрутить? Повесить на меня? Заморишься в параше! Я — не фрайер!
— Успокойтесь, Бурьян! На моем счету «висячек» нет. И я не собиралась колоть вас. Спросила затем, чтобы знать, насколько вы погрязли в фарте? Как мне писать обвиниловку? Что просить для вас в суде, чтобы не перегнуть, не отнять молодость и возможность наладить жизнь, какую еще не успел увидеть. Наказание не должно быть тяжелее совершенного преступления. Потому и задан вопрос, без второго смысла.
— Кончай травить да лепить темнуху, все вы до суда добренькими выпинаетесь. Зато в процессе зубы оскалите, длинней перьев наших.
Кравцова не стала больше убеждать. Пожалела время. Ей предстояло провести еще два допроса.
Ирина ничего не заметила. Не увидела напряженности, усиленного конвоя, охраны кабинета.
Она добилась ценой немалых усилий доверия арестованных.
— Вы можете ничего не говорить. Отказаться от показаний. Но следствие идет вне зависимости от вашего настроения и нежелания. Я от вашей прихоти независима. Следствие по делу будет закончено вовремя. Л уж потом, на суде, сами станете сожалеть об упущенных сегодняшних возможностях рассказать все самому, — предупредила она Клячу.
И тот вскоре попросился на допрос.
Он тяжело подбирал каждое слово для ответа. Долго обдумывал каждый вопрос следователя. Отвечал скупо, сжато.
Кляча сразу сказал, что будет говорить только о себе. О других ему ботать — западло. Пусть всяк о себе сам вякает. И не только о Лешем, о Бурьяне с Фишкой словом не обмолвился. Будто и не знал их никогда.
Фишка все свои грехи взвалил на убитого Фомку. Дескать, он, падла, облажался кругом. И его — Фишку, с панталыку сбил. Бухого сфаловал на дело. А теперь ему, Фишке, в ходку ни за хрен собачий хилять. Да не куда-нибудь, а на дальняк, на самую что ни на есть — Колыму…
Он пытался узнать, что будет просить для него в суде Ирина, если станет поддерживать обвинение в процессе.
Кравцова будто не понимала…
А в это время около милиции появились фартовые. Близко не подходили. Но внимательно наблюдали за машиной, прибывшей из тюрьмы, вглядывались в окна, в надежде хоть мельком увидеть лица кентов.
Что задумали они? Ведь неспроста вот так открыто, средь бела дня, кружат неподалеку. Специально припугнуть или узнать что-то хотят?
Палов приказал оперативникам следить за фартовыми.
Но ни в этот день, ни на другой воры никак себя не проявили, хотя крутились около милиции, будто в нее банк перевели.
За нервы дергают, — предполагали оперативники.
Своих высматривают…
Внимание отвлекают. Небось на «воронок» налет
сделают, чтоб своих вызволить…
— Кишка тонка против шестерых конвоиров, — смеялись милиционеры.
Но фартовые будто местом для прогулок избрали милицию. Исчезали они сразу, как уезжал «воронок» с обвиняемыми. Но на следующий день всех троих снова привозили на допрос, и все повторялось сначала.
— Хоть ты их на перекур позови, — пошутил оперативник. И увидел лохматую, толстую бабу, вывернувшуюся из-за угла с криком, визгом.
Она ворвалась в милицию бурей. Платье на груди порвано. Подол снизу до пояса разодран. Под глазом синяк черней тучи.
— Спасите! Изнасиловали, деньги отняли! Чего сидите тут? У вас за углом бандюги людей паскудят!
— Кто?
— Где?
— Бегом, ребята! — встал Балов следом за оперативниками, выскочившими в дверь.
— Они вот здесь! — бежала баба в темный двор соседнего дома.
— Вот в этом подвале они! Туда меня заволокли. Пьют там! Хватайте их!
— Да тише! Вспугнешь всех! Чего орешь, поймаем твоих обидчиков, — заторопились оперативники в подвал.
«Ну, припекло фартовых, коль налетом промышлять начали. Видно, вовсе в прогаре сидят!» — подумал Балов.
— Не двигаться! Всем оставаться на своих местах! — услышал голос оперативника.
В подвале было пусто. Ни людей, ни бутылок. Пара испуганных крыс метнулись по углам от непривычного света фонаря.
— Черт знает что! Где эта изнасилованная? — оглянулся на оперативников Балов и выскочил из подвала.
Бабы около дома уже не было. Она словно приснилась.
Геннадий помчался в милицию. Оперативники, обгоняя его, вскочили в открытую настежь входную дверь, но поздно…
Ни Бурьяна, ни Клячи, ни Фишки… Оба конвоира из тюрьмы, вместе с водителем, наглухо закрыты в «воронке».
Окно в следственном кабинете разбито. Кравцова упала со стула и лежала на полу, не шевелясь. Убили? Или, может, еще жива?
Дежурный на выходе милиционер головой в стол воткнулся.
Балов растерялся. А оперативники, приведя в сознание Кравцову и дежурного, высмеивали Геннадия открыто: