В угрозыске ему показали дело лишь после того, как Иван Васильевич устроился работать адвокатом. Сам сын домой не появлялся.
Целую неделю до глубокой ночи тщательнейшим образом проверял все доказательства, улики. Их было слишком много.
«А вот здесь — явная ложь!» — делал выписки для предстоящей защиты.
«Уж своего я отстою в процессе! — думал человек, кропотливо собирая по крупицам доказательства в пользу защиты, но возвращаясь домой, переживал: — Пока я здесь хочу помочь ему, он там может такого наворочать».
Иван Васильевич вздрогнул от телефонного звонка, поднял трубку:
Приезжайте в морг на опознание. Кажется, вашего привезли! — узнал голос патологоанатома.
Он ничего не ответил, лишь повернувшись к Марии, сказал зло:
Одевайся! Поедем вместе!
Куда так поздно?
К сыну! Вот и свидишься! Доигралась, стерва! Всех порастеряла мать, грязная блядь! — подтолкнул в спальню переодеться.
Он в милиции? Их поймали? Но ведь теперь ты защитишь? — пропустила мимо ушей злую брань.
Мария, увидев сына на железном столе, рухнула на пол. Иван Васильевич выволок ее из морга, сунул под нос нашатырь. Когда Мария задышала ровнее, подошел к патологоанатому:
Сам видишь: пять выстрелов… Тут и одного хватило бы.
Кто ж его? Милиция?
Своя у них была разборка. Видишь, еще трое. Все из одной банды. Меж собой не поделили навар. Хотя теперь какая разница? О покойных плохо не говорят. Их просто хоронят, а помнить и поминать дело живых. Одно скажу: Вань, давно я тебя знаю, еще с молодости, упустил ты своего мальчишку. А теперь уж ничего не вернуть и не исправить…
Домой они возвращались молча. Мария шла рядом побитой собачонкой, то и дело со страхом оглядывалась на мужа. Что теперь слова оправдания или упреки, чего они стоят, запоздалые…
Трудно дышать. Болит сердце, но даже пожаловаться боится. Не то время. Уж слишком виновата перед ним. И только ли перед мужем? Едва передвигает ноги баба, подходя к подъезду. А из двери, ну как некстати, сосед по лестничной площадке, тот самый, что угостил Шныря в пивбаре пивом:
О! Кого я вижу! Мать твою! Воротился мужик в дом! Чего ж ты не хвалишься, Мария? У тебя ж радостей полные штаны! Ну, кайф! На площадке человеком прибавилось, а то одни козлы кругом! И дома мандавошка облезлая по углам бегает! Аж жить тошно, глянуть не на кого! Теперь задышим, верно, Вань? Ты знаешь, мне «торпеду» зашили! Сказали, коль выпью, сдохну враз. А я врачам знаешь, чего ответил: «Нече меня пужать вашей «торпедой», коль я с самой Бабой Ягой двадцать три года канаю. Мне после ей даже атома не страшна!». Они не верили, а когда пришли проверить, как я режим соблюдаю, увидели мою кикимору, заикаться стали. В двери не как все люди передом, задом выпихнулись. И больше алкоголиком не обзывают. Только героем кличут. Не говорят каким! Но мы живы! Правда, Вань? Вечером зайду к тебе! Оставлю свою заразу! Хоть душу согрею у соседей, — пошел человек в пивбар, разговаривая сам с собой по пути.
измолотить Марию как последнюю шлюху, обругать, высказать все наболевшее и… напиться до бессознания, заглушить боль в сердце, забыть случившееся хоть на время. Но как? Ведь вот сын все еще помнился вихрастым озорным мальчишкой. Он так любил велосипед и гонял на нем по двору, радуясь, что умеет обгонять даже ветер. Он очень любил скорость, может, потому и не дожил до старости…
«Нет его! Потеряли! Убит! Не сберег его!» — корит себя человек. И снова закуривает.
Жена сидит на кухне серой тенью. Все повалилось у нее из рук. Остались лишь слезы и чувство горькой вины перед всеми, перед целым светом. Знает, ей не простится случившееся, ее никто не станет утешать и успокаивать. Она должна молчать. Но как, если горе раздирает грудь?
Мария оглянулась на мужа. Увидела хмурое лицо, поняла: лучше не лезть на глаза, не задевать.
Телефонный звонок встряхнул обоих
Тебя просят! — передала трубку Мария.
Иван Васильевич узнал голос Тамары:
Держись, Вань! Я все знаю! Беда нас не спрашивает. За каждым углом стоит. Вот и мой… Сегодня… В семь утра… Нашли мертвым в подвале. Что он там делал? Почему в подвале оказался, кто его знает? А ведь еще вчера грозил мне. Обещал в окно выкинуть. Кое-как успокоила, уговорила. Даже прощения попросил. А в шесть утра ему позвонили. Я даже не проснулась путем. Он подошел ко мне, сказал, что через пяток минут вернется, попросил приготовить кофе. Я встала — он ушел. А через час дворничиха вызвала милицию… Увидела первой, как поспешно выскочили из подвала двое мужиков. Заподозрила неладное и не ошиблась… — умолкла Тамара, всхлипнув.
Крепись! В этой жизни мало быть мужем. Надо суметь остаться другом, но такое не каждому дано. Не всякое прощанье получает прощения. Жаль, что всю жизнь прожила одна. Он лишь играл в мужа, но так и не стал им, — сказал тихо.
Вань! Когда увидимся? Так тяжело! Боюсь свихнуться…
Оно не мудрено. Я позвоню, — пообещал в трубку.
И только отвернулся, встретился взглядом с Марией:
Уже сучки звонят? Терпенья нет? В доме беда, а тебе все по боку? Свиданки назначаешь? Сын умер, а ты с блядями тарахтишь? — упрекала баба, срываясь на крик.
Заткнись, дура! Кто виноват? Не ты сына толкнула на разбой и смерть? Не ты меня выперла из моей квартиры своим блядством? Детей растеряла! Теперь свою срань на меня повесить хочешь? Не выйдет! Я оставлял квартиру детям. Ни тебе! И если ты думаешь, что и в этот раз вытолкнешь меня, то знай: просчиталась! Я не стану щадить! И в момент выброшу отсюда навсегда!
Мария не ожидала такого отпора. Она села напротив, устало откинулась на спинку стула:
Нас больше ничто не держит вместе. Ты прав. Мы потеряли все. Детей! Разве можно сравнить это горе с квартирой? Да если б я могла исправить, вернуть все, не только квартиру, жизнь не пожалела б! А ты о чем? Эх, Иван, так-то ты дорожил семьей! Выходит, никогда мы не были нужны тебе, коль так скоро забыл главное…
Не все можно забыть. Оно и верно, ничего у нас с тобой не осталось общего, кроме горя. Оно одно на двоих. Его, коль Бог даст, переживем. Но память ни годы, ни смерть не сотрут. Впустую мы с тобой жили. Зря время потратили друг на друга. Не стоили детей, подаренных судьбой. А потому умираем заживо…
Небось, жирует теперь? Канает в теплой постели с бабой, по нужде не морозит жопу. Домашним стал. Влез в хомут и под каблук! — завидовали и жалели Шныря бомжи.
Может, так и забыли бы о нем, если б не Баланда — самый несносный из всех мужиков, промышлявший жратву на кладбищах, возле морга. Никто другой не приносил из города столько пакостных новостей как он. Баланда будто не видел в жизни ничего светлого и не верил в добро, потому что сам на него не был способен.